Хиваз открыла глаза и, увидев меня, невесело улыбнулась. Я догадалась: снова будут ломать. И с облегчением подумала, что сегодня уж никак нельзя расстраивать ее.

Когда в палату вошла Таня, девушки с любопытством повернули к ней головы. От нее, «ходячей», всегда ждали новостей. Она знала это и старалась полностью оправдать возлагаемые на нее надежды: не было случая, чтобы она не принесла «лежачим» какого-нибудь известия или просто маленькой новости госпитального масштаба.

Перекинув через плечо черную косу, Таня подняла худую руку и помолчала, выжидая. Она предвкушала удовольствие сообщить что-то новое. Вид у нее был торжествующий, цыганские глаза весело поблескивали.

— Девочки, — сказала она и сделала паузу. — Борода начал ходить!

— Ур-ра! — закричала Хиваз, моментально приходя в восторг. — Таня, Таня, спляши вместо меня! Нет-нет, я сама!

Она тут же с помощью пальцев и кистей рук изобразила какой-то замысловатый танец.

У летчика, по прозванию «Борода», были переломы ног, и он долго лежал в гипсе. Хиваз ни разу не видела его, но всегда передавала приветы через Таню. Они были друзьями по несчастью, и все, что касалось Бороды, Хиваз принимала близко к сердцу.

— Это — первое. — Таня снова подняла руку. — А второе…

— Ну!!

Я напряженно ждала: сейчас она скажет о Дусе…

— Второе: к нам привезли Тасю Фокину. Только не волнуйтесь — могло быть хуже. У нее разворотило челюсть при вынужденной посадке.

— Как же это она так? — спросила Рая.

— Кажется, самолет зацепился за дерево. На взлете отказал мотор.

— А где же она? Где? — волновалась Хиваз. — Ты видела ее?

— Видела. Сейчас ее приведут. И еще могу вам сообщить, что послезавтра меня выписывают! Готовьте письма в полк!

— Счастливая!

Таня сияла, ей не терпелось скорее уехать в полк. Нет, она не успела узнать о Дусе. Конечно, рано или поздно девушкам все равно станет известно. Пусть только не сегодня, когда у Хиваз операция…

Открылась дверь.

— А вот и Тася.

В сопровождении сестры вошла Тася с перебинтованной вдоль и поперек головой, казавшейся неправдоподобно большой.

— Вот вам и четвертая, — сказала сестра и повела ее к свободной койке.

— Привет!

— Здорово!

— Тася, подойди же сюда, я тебя не вижу! — нервничала Хиваз, вертя головой.

Начались расспросы. Почти не двигая ртом, Тася промычала все полковые новости. Только после этого ее оставили в покое. Но и она ничего не сказала о Дусе. Вероятно, была уверена, что девушки знают о ее трагической гибели.

Взявшись обеими руками за голову, Тася с минуту молча посидела на стуле, потом улеглась на койке, повернувшись лицом к стенке. Она устала и не хотела больше участвовать в разговоре. Слышно было, как она потихоньку кряхтит, чтобы не стонать.

Рая попросила Таню:

— Покарауль у двери. Предупреди, если появится сестра.

Таня вышла, а Рая достала из-под матраца толстую палку, которую там прятала, и, опустив ноги на пол, осторожно встала. Опираясь на палку, медленно прошлась по комнате.

— Больно? — спросила я, видя, что она морщится.

— Понимаешь, ноет все время. Но сколько же можно лежать? И так уже вторую неделю.

Врач еще не разрешал ей ходить, но у Раи была своя теория: ногу нужно упражнять, тогда рана быстрее заживет.

Утомившись, она села на койку и потрогала больное бедро.

— Смешно: почему-то кажется, что одна нога короче другой.

Хиваз смотрела на нее с завистью.

— Вот и тебя скоро выпишут…

Она вздохнула, вероятно подумав о предстоящей операции, и, ни к кому не обращаясь, спросила:

— А я смогу летать?..

Приближалось время обхода врача. Сегодня хирург назначит Хиваз час операции. Обычно он оперирует после обеда.

В раскрытое окно заглядывало солнце. Вместе с легким ветерком в комнату врывались запахи весны и тут же смешивались со стойким больничным запахом. Недалеко отсюда высились горы. Цвели деревья. По утрам в долине роз стоял прозрачный туман. Ничего этого девушки не видели. Они только знали название города: Ессентуки.

Я встала, собираясь уходить. Хиваз подняла на меня черные испуганные глаза и тихим капризным голосом протянула:

— Не-ет, не уходи-и…

Она попыталась улыбнуться, словно просила простить ее слабость.

— Расскажи, как… цветет…

Не договорив, она закрыла лицо руками и сказала:

— Иди.

Медленно отступая к двери, я продолжала смотреть на Хиваз. Она лежала, закрыв ладонями лицо, и я не знала, как ее успокоить.

— Я приду, Хиваз… Завтра.

Повернувшись к двери, я чуть не столкнулась с Таней. Она вошла незаметно и стояла тихо, с потухшим, отсутствующим взглядом, опустив голову. Ее лицо, обычно подвижное, окаменело. Все сразу поняли: что-то произошло. Я догадалась: Дуся…

Нерешительно Таня подняла голову, обвела всех взглядом и сказала:

— Дусю Носаль… убили.

— Не может быть! — воскликнула Рая. — Я же ей письмо…

Таня повернулась ко мне.

— Это правда. Уже десять дней прошло, — подтвердила я.

На тумбочке еще лежало Дусино письмо. Она подбадривала Раю и Хиваз, обещала прилететь за ними, когда их будут выписывать из госпиталя.

Рая вдруг рванулась, будто хотела вскочить и немедленно куда-то бежать, но, застонав от боли, осталась сидеть в постели, запрокинув голову и закусив губу. Ее густые темные волосы, собранные в пучок, рассыпались по подушке.

Хиваз ничего не говорила и только в ужасе смотрела на меня. Губы ее подрагивали, будто она хотела что-то сказать, но у нее не получалось. Наконец еле слышно она прошептала:

— Лучше бы меня…

Они не вернулись в ночь на Первое мая. Их долго ждали, дежурили на аэродроме, но они так и не прилетели.

Праздник был омрачен. Днем десяти летчицам торжественно вручали ордена. Каждая выходила из строя, и командир дивизии поздравлял ее и передавал награду. А два ордена некому было получить, и они остались лежать на столе в красных коробочках…

Прошло три дня, и мы узнали, как все произошло.

…Когда обстрел прекратился, Руфа еще раз оглянулась: на земле, в самом центре развилки дорог, горела автомашина, одна из тех, по которым она бомбила. Темный дым клубился над огнем.

— Посмотри, Леля, машина горит! — сказала она в переговорную трубку.

Но Леля не ответила, и Руфа сразу почувствовала: что-то произошло… Стояла тишина. Такая удивительная тишина, какой в полете не бывает. Эта тишина резала слух.

Она взглянула на мотор: винт замер, широко раскинув неподвижные лопасти. В передней кабине Леля, пытаясь запустить мотор, нагибалась, двигала рычаги, подкачивала заливным шприцем бензин… Винт не двигался. Самолет планировал, теряя высоту, и стрелка высотомера скользила от цифры к цифре в сторону нуля.

Наконец Леля коротко произнесла:

— Все. Не запускается.

— Что, попали в мотор, Леля? — спросила Руфа, хотя и так все было ясно.

— Да. Еще когда ты бомбила.

Включив свет в кабине, Руфа нашла по карте место, где находился самолет, и моментально определила, что до линии фронта не дотянуть.

— Сколько остается до линии фронта? Успеем? — услышала она Лелин голос.

Можно было сразу же уверенно сказать «нет», но так не хотелось произносить это «нет», что она, помедлив, ответила:

— Точно не знаю… Держи курс восемьдесят градусов. Так ближе всего.

— Руфа, скажи мне, сколько минут до линии фронта? — повторила Леля настойчиво.

— Десять.

Внизу, чуть светлея домами и прямыми улицами, проплыла станица. Высота быстро падала. Было ясно: придется садиться на территории, занятой немцами. Обе девушки разглядывали землю, темневшую внизу: черные массивы леса, неширокая бегущая змейкой река, в лесу — серые прогалины, пересекающие массивы под прямыми углами.

Леля предложила выбрать для посадки одну из таких прогалин и, подвернув самолет так, чтобы лететь вдоль нее, продолжала снижение.