Через некоторое время Егор Сергеевич узнал от пришедшего в часть армейского агитатора о странном сообщении фашистского радио: «Под Ленинградом большевики направили на позиции наших войск стаю бешеных собак. Молодцы-гренадеры сумели повернуть эту стаю обратно, и бешеные псы перекусали дивизию красноармейцев».

Еще той ночью, вернувшись из нейтралки в боевое охранение, Егор Сергеевич видел, какое паническое беспокойство вызвали у противника собаки-подрывники. Ракеты пачками взлетали в воздух и медленно падали над передним краем, частые автоматные очереди доносились из ближнего тыла.

Только один четвероногий подрывник вернулся той ночью. Он не выполнил задание, — видимо, не сработал взрыватель. Взрыватели были новые, особой конструкции, специально разработанной в блокированном Ленинграде в одном из институтов Академии наук. Они только проходили боевую проверку. Вернулась гончая, ласковый рыжий пес по кличке Кайкер. Он тихо пробрался в траншею, подошел к своему вожатому сзади и легонько лизнул ему руку. Боец обернулся и обомлел. По инструкции собаку нужно было пристрелить, к ней нельзя было прикасаться, малейшее движение могло вызвать взрыв.

— Не смог я этого сделать, — извиняющимся голосом говорил потом боец. — Бог его знает, как он только нашел меня. Лизнул руку и стал тихонечко, глядит, будто все понимает, и помахивает хвостом. Никого поблизости не было. Как бы я поднял на него винтовку? В общем, я вынул взрыватели. Ничего не случилось. А если и случилось бы что-нибудь, так только бы мы с собакой и пострадали. — Боец, нагнувшись к собаке, ласково и растроганно сказал: — Везучий он, от двух смертей ушел…

«От двух смертей ушел, да третья догнала», — подумал Егор Сергеевич, но девушке ничего рассказывать не стал.

— Знаете, как я живым остался? Собака меня спасла. Вот ведь что бывает, — сказал новенький. Он лежал на крайней койке у двери. Бинты плотно стягивали его грудь, руки, шею, поворачиваться он не мог и говорил каким-то ровным, бесцветным голосом, глядя в потолок. Раненых, лежавших рядом, этот лейтенант не видел. Его принесли в палату вчера прямо из операционной, где хирурги долго копались в его теле, вынимая мелкие и крупные осколки.

— Бредит, — определил сосед Петрова.

— Ничего я не брежу, — все тем же голосом сказал лейтенант. — Рассказываю, как было. Поднялись мы в атаку, и накрыл нас «ишак», этот проклятый шестиствольный миномет. Сколько уж я пролежал без сознания — не скажу, а пришел в себя от того, что кто-то мне лицо лижет. Стоит надо мной собака. Огромная, морда рыжая, шерсть лохматая, длинная. Лижет, потом поворачивается ко мне боком, а на боку у нее сумка висит. Нащупал я эту сумку, а там фляга, честное слово. Хлебнул — чистый спирт, так огнем и пошло по жилам…

Егор Сергеевич поднялся с койки и заковылял к лейтенанту.

— Вроде оживать я стал, хотя сил совсем не было, фляжку еле-еле мог удержать, — продолжал лейтенант.

— Вас где ранило, под Красным Бором? — перебил его Петров.

— Там, — сказал лейтенант. — Да вы вот послушайте. Едва в голове у меня стало немного проясняться, исчезла собака. А я лежу, и в сон меня клонит — то ли от слабости, то ли от мороза. В атаку мы засветло шли, а тут уже ночь, тихо, даже стреляют мало. Я понимаю, нельзя мне спать, совсем замерзну. И так обидно мне стало, что вот, признаюсь, ребята, готов был заплакать я. Обидно мне и жалко себя, ведь понимаю, долго не пролежать мне, раненному, в этом проклятом снегу.

— А дальше что было? — спросили из угла палаты.

— А дальше все-таки уснул я, наверно, или опять сознание потерял, но очнулся — собака снова надо мной стоит. И не одна, целая свора их. И девчонка с ними. Перевязала меня девчонка, взвалила на санки, и повезли собаки. Так и доставили в санбат.

— Подумай, до чего умные животные.

— А я тоже слыхал про этих санитарных собак, которые раненых находят. Они на Неве еще были, — заговорили в палате.

— Не собаки, девушки находят, а на собаках возят только, — уточнил Петров.

— Что ж, я вру, по-вашему? — спросил лейтенант, и в его ровном, бесцветном голосе прозвучало раздражение.

«Не врешь, а кое-что примерещилось тебе», — хотел было сказать Петров, но промолчал. Не стоило расстраивать тяжелораненого спорами: Старшина только переспросил:

— Так какая из себя была эта собака?

— Да говорю, рыжая, огромная, лохматая такая.

— И ночью вы ее разглядели?

— Да ночь не темная была, и ракеты…

«Похоже, Орлика описывает, — подумалось Петрову. — Может, Орлик вожаком был в упряжке, которая его вывозила». Впрочем, под Красным Бором работало десятка два упряжек, собак там было около сотни. Приметы могли и к другим подойти.

Старшина Петров был тоже ранен под Красным Бором, как и лейтенант, только раньше на несколько дней. Ранило его в правую ногу, не тяжело. Осколок засел в мякоти бедра и лишь задел кость, Егор Сергеевич ни за что не хотел ложиться в госпиталь, очень уж трудно приходилось его команде, но врач на него прикрикнул.

— До смерти надоели такие «герои». Ходить не можешь, какой из тебя командир? Обуза только. В госпитале быстро починят, а тут, в конце концов, останешься без ноги.

На Большую землю Петрова не отправили, как в первый раз. Это было хорошим признаком, значит, правда врачи рассчитывали, что он скоро вернется в строй.

Петров лежал на койке, размышляя о недавнем разговоре с лейтенантом.

«Почему я подумал про Орлика? Орлик ведь на Неве остался. Сам же я приказал его пристрелить». Сердце резанула острая жалость. Там, на Неве, он ей воли не дал. Там он знал, что другого выхода нет и надо скорее решать. А девчонки тогда плакали… Странно, война, столько людей гибнет, а тут над собакой плачут. Но одно не противоречило другому. Нет, это были разные чувства, ведь та же война и сделала дорогими их сердцу этих животных, таких преданных, верных и чутких.

Петров вспомнил вдруг, как однажды призналась ему Нина Бутыркина, эта тихая, не очень любящая откровенничать девушка: «Знаете, вот таскаешь нарты целый день — не одни собаки таскают, ты с ними, можно сказать, наравне — под обстрелом, вся взмокнешь даже на морозе, но об этом не думаешь, ведь раненые на тебе, они истекают кровью, надо спешить. И вдруг где-нибудь по дороге на передовую почувствуешь, что все, что нет у тебя больше сил, что невозможно это дольше переносить. И сядешь в сторонке на пенек или на лед и заплачешь. Просто ревешь, ведь никого нет рядом, никто не слышит, так что не стыдно. А они собьются возле тебя, морды кладут на колени, лижут и подскуливают, из сочувствия, что ли. И высохнут слезы. Потреплешь собак, поднимешься — и пошли. Опять бежим туда, опять откуда-то берутся силы. Уж и счет рейсам теряешь. А собаки все тянут, они не то что слово, вздох твой понимают, и слушаются, и готовы защитить. Попробуй мне кто грубое слово сказать!.. Вот и привязываешься к ним, как к людям».

Наверно, Нина была права. Егор Сергеевич думал об Орлике, о его по-своему славной жизни и о его смерти…

Это была сильная, умная лайка отличной северо-восточной породы. В Ленинград Орлика привез геолог, работавший долгое время в Арктике, — не мог расстаться с псом, который однажды спас его от смерти.

В ту пору ездовые собаки были главным средством транспорта на Крайнем Севере, и геологи, работавшие там, прежде всего обзаводились упряжками. Орлика купили за большие деньги — он слыл лучшим вожаком в районе. И очень скоро геологи убедились, что деньги за него плачены не зря. Упряжка, которую он вел, была самой быстрой, самой дружной и неутомимой.

Сперва геологи ездили по своим сложным и далеким маршрутам с каюрами — погонщиками собак, местными жителями. Но лишний человек — это лишний груз, и молодые изыскатели довольно быстро научились сами управлять упряжками. Искусство оказалось не столь уж хитрым, вот только Арктику они, конечно, так, как местные жители, не знали.