Винчент в дом не входил, хотя привратница посторонилась, давая ему дорогу. Он как бы колебался и, наконец, робко сказал:

— Вы не хотите доверить его мне… Я бы научил его кое-чему хорошему!

— Ах, я бы с удовольствием, г-н Винчент. Но ведь вы знаете, что он живёт в деревне у своей бабушки, которая в нём души не чает. И самой-то мне приходится меняться, чтобы выпросить его на недельку… И, кроме того, там такой чудесный воздух!..

Винчент не настаивал. Он еще раз поцеловал ребенка и исчез в длинном коридоре. Он казался помолодевшим.

Гастон подошел к привратнице и спросил:

— Господин, который сейчас вошел, — не Винчент ли Тевенен, ученый?

— Да, сударь. Да, ученый, и притом такой прекрасный человек! Поистине, отец детям. И они, плуты этакие, хорошо это знают: целый день вытягивают у него гроши…

— Он здесь живет?

— Уже десять лет…

— Я его когда-то знал. Он мне показался очень постаревшим.

— Ну, не очень-то доверяйтесь его виду. Полгода тому назад он был так плох, что, казалось, вот-вот умрёт. И вдруг, словно колдовство какое… Я уж не знаю, что он такое придумал, чтобы вылечиться, вот только меньше, чем в шесть недель он совершенно переродился, да так, что будь я вдовой…

Она откровенно засмеялась, как женщина, позволяющая себе, по своему солидному положению, немножко позубоскалить.

— Но сколько же, по-вашему, ему лет? — спросил я.

— О пустяки: лет девяносто пять, а то и побольше.

— Вот человек! — воскликнул Гастон. когда мы удалились и возобновили прогулку. — Очень уважаемый и почитаемый, и любящий детей… Что ты о нём скажешь?

— Ничего. Я жду его историю.

— Она, в сущности, весьма проста для нас, знакомых с наукой. Винчент де-Боссай де-Тевенен — последний потомок большого семейства, эмигрировавшего за границу в эпоху великой революции. Его отец был одним из ста акционеров знаменитого Месмера, за которым он последовал в Швейцарию, где, как ты знаешь, этот знаменитый тавматург жил до своей смерти, последовавшей в 1815 году. Де-Боссай-отец вернулся во Францию вместе с Бурбонами и вскоре умер. После него остался сын Винчент, который нас теперь интересует. Он был учеником Карра и Зоссюра, достиг в медицине учёных степеней и привязался к знаменитому Делезу, которого во время реставрации называли Гиппократом животного магнетизма. С тех пор он, по-видимому, порвал с академической рутиной, был в течение нескольких лет секретарём магнетического общества, основанного маркизом Пюисегюр и сделался, наконец, секретарём, а затем другом, alter ego маркиза де-Мирвиль, директора Авиньонского общества и автора одной очень странной книги о духах и их флюидических проявлениях.

Я быстро прервал Гастона.

— Вообще, этот великий ученый спирит… сумасшедший!..

— К чему так горячиться? — улыбаясь, сказал Гастон. — Если бы кто-нибудь пятьдесят лет тому назад заговорил об успехах техники, не говорю уже о современных нам научных открытиях, нашедших применение в жизни, то его наверно упрятали бы в сумасшедший дом. Думаешь ли ты, что Крукс, открывший новый металл таллий и предложивший досадную задачу о радиометре, был тоже сумасшедший? — прибавил Гастон, оживляясь. — Ну, так почитай его последние изыскания и решись тогда сказать мне, что то «нечто» в твоём сознании, которое ты считал незыблемым, так же осталось непоколебимо.

Но возвратимся к Винченту. С 1825 года этот человек, в котором соединяются удивительное терпение факира с деятельной настойчивостью исследователя, был главою всех этих странных людей, называемых магнетизерами и вообще занимающихся магнетизмом, людей, более многочисленных, чем думают, и чистосердечие которых стоит вне всякого подозрения. Александр Бертран, Жоржа были его учениками, а между тем Тевенен никогда не позволял им произносить своего имени. Он не вмешался, непосредственно, в известный спор с Академией, которая, несмотря на доклад Гюссена, пришла к абсолютному отказу считать магнетизм серьёзным предметом. Ты, конечно, знаешь, что я говорю о решении Академии в 1837 года по инициативе д-ра Дюбуа д'Амиенса.

Доктор Тевенен не протестовал: наоборот, он, казалось, вовсе не интересовался вопросом и порвал со своими последователями. Но я знаю из достоверных источников, что он не бросил своих занятий. Человек, от которого я узнал все эти подробности и который был одним из последних учеников Тевенена, за несколько месяцев до своей смерти сознался мне, что наука учителя его ужасала.

— Не думайте, — сказал он в заключении, — что тут какое-нибудь шарлатанство, нет, это действительно наука, а он её адепт. Винчент, человек холодный и положительный, неспособный фантазировать или заблуждаться. Он идёт медленно от точки до точки, подвергая самой тщательной проверке каждый пройденный шаг.

— Ты понимаешь, — продолжал Гастон, — как я хотел узнать подробности? Пусть будет наука! Но какая? На все вопросы, которые я ему задавал, мой друг отвечал уклончиво, очевидно не желая выдавать секреты своего учителя. Тем не менее, мне все-таки удалось кое-что узнать, хотя, в сущности, очень немного. Винчент не занимался «вторым зрением», угадыванием будущего и тому подобными штуками. Его труды были строго научными и ограничивались областью физиологи или даже физики. Он занимался «излучением силы» (термин Крукса) из человеческого тела без помощи материальных проводников, силы, обладающей или притяжением, или отталкиванием. Ты видишь, что отсюда до гипнотизма и внушения один только шаг. И вот, я отправился к Винченту удовлетворять свое любопытство. Он произвёл на меня такое впечатление, какого раньше я никогда не испытывал. Когда я сказал ему, ссылаясь на своего, тогда уже умершего друга о желании моём быть его учеником, он окинул меня пристальным взглядом, в котором было нечто странное, не поддающееся описанию. В один миг я погрузился в необъяснимое состояние, которое, однако, не было похоже ни на сомнамбулическое онемение, ни на гипнотическое очарование… Мне показалось, что я испытываю какое-то неодолимое притяжение. Пойми хорошенько, что я тебе сейчас скажу; мое тело оставалось на месте, его не влекло к Винченту, но я чувствовал, как нечто выходило из всей его поверхности, из всех пор и стремилось к старому доктору. Это длилось не более нескольких секунд и вдруг прекратилось.

— Сколько вам лет? — отрывисто спросил Тевенен.

— Двадцать шесть.

— Вы слишком много работаете, — продолжал он, — вы израсходуетесь слишком рано. Поберегите себя.

Его слова меня удивили, так как я был совершенно здоров, жизнерадостен и полон сил, хотя после только что испытанного ощущения, о котором я тебе говорил, я чувствовал усталость, как бы после какого-нибудь излишества. Я попытался вернуться к цели моего визита, но он меня прервал:

— Не ждите от меня ничего, — сухо сказал он. — При настоящем состоянии знаний или, скорее, пред лицом всеобщего невежества мне запрещено сообщать кому бы то ни было то, что я знаю.

— Но почему же? — вскричал я. — Почему не помочь нам, молодым людям в борьбе против рутины?

— Почему? — переспросил он, вставая и смотря на меня пылающим взором. — Потому что… потому, что моя наука преступна!

И не дав мне произнести ни одного слова, с поразительным красноречием стал разбирать состояние нашей современной «положительной» науки. Не было таких систем, теорий и открытий, которых бы он не изучил и не проверил. Подавленный такой колоссальной эрудицией, таким беспримерным энциклопедизмом, я слушал его красивую, полную образов речь. С нескрываемым, порой ядовитым сарказмом он бичевал предрассудки, нерешительность и трусость, которые останавливали всех работников и исследователей на пороге науки. Неведомый пророк — он предсказал успехи, каких мы добьёмся, и его предсказание сбылось. Он положительно видел по ту сторону нашего горизонта, и я впоследствии оценил точность и верность его дедуктивных выводов. Кончив, он отпустил меня жестом, прибавив:

— Я отказываюсь посвятить вас в мою науку, ибо она преступна, потому что она в сотни раз увеличивает ужасное неравенство между борцами за жизнь.