— Я пришёл, — сказал он твердым голосом, — просить вас принять меня пациентом. Постойте… — живо прибавил он, заметив мой жест удивления.

— Извините, — перебил я его, — но вы действительно доктор Тевенен?

— Бывший ученик Месмера и друг де-Пюисегюра. Совершенно верно.

— Но сколько же вам в таком случае лет?

— Сто девять.

— Но знаете ли вы, что моя лечебница назначена специально для душевно больных?

— Я это знаю и повторяю мою просьбу. Я сумасшедшей.

Как ни привык я ко всяким нелепым выходкам моих пациентов, эта все-таки меня удивила.

— Позвольте мне в этом усомниться, — улыбнулся я. — Вы кажетесь совершенно здоровым.

— Вы ошибаетесь, — спокойно произнёс он. — Я, действительно, сумасшедший и притом один из самых опасных, какие только существовали и существуют.

— Пусть будет по-вашему. Но так как вы доктор, да еще известный ученый, то я хотел бы вас просить изложить мне наблюдения, которые вы, без сомнения, делали над своей болезнью.

Он посмотрел на меня проницательным взглядом, и я понял, какой силой в молодости должен был обладать этот человек. Передо мной был истинный адепт магнетизма. Он хранил молчание в течение нескольких секунд и как бы меня изучал. Я между тем продолжал:

— В данное время вы, без сомнения, находитесь в момент просветления, если допустить ваше предположение?

— Нет.

— Но позвольте: ни ваше лицо, ни ваш взгляд не имеют характерных признаков безумия…

— Самые опасные безумные те, — проговорил он, — состояния которых не может заметить ни один человеческий глаз.

И затем тихим, слегка дрожащим голосом добавил:

— Вот уже пятьдесят лет, как я сошел с ума, и никто из ученых не подозревает моего состояния.

— Но, наконец, — вскричал я, — в чём же заключается ваше безумие и как оно проявляется? Вы себя считаете Магометом или Христом, воображаете стеклянным и боитесь разбиться? Замечаете раздвоенье личности?

— Я, — произнёс он с сильной уверенностью, — я человек, который никогда не умрёт и который до этого дня не хотел умереть.

— Итак, вы признаете, что можете продлить свою жизнь на сотни, а то и на тысячи лет, до бесконечности?

— Совершенно верно.

— Вы владеете средством для продления жизни?

— Только своей собственной.

— Великое делание! Философский камень! — вскричал я.

— Ни то, ни другое. Алхимия тут не причем. Мое средство ничего не имеет с ней общего.

— И это средство… Расположены ли вы, его мне назвать?

Я уже не сомневался, что имею дело с маньяком.

— Я ничего больше не могу сказать по двум причинам…

— Каким?

— Первая та, что, открыв вам свой секрет, я тем самым объявлю себя в глазах общества преступником…

— Но вы сами, — перебил я его, — признаёте себя таковым?

— С точки зрения высших законов и борьбы за жизнь — нет.

— Вы убивали?

— Да, — ответил он, — без всякого колебания.

— Ваши преступления были открыты?

— Нет.

— В совершении их были заподозрены другие?

— Нет.

— Но ваши жертвы… Что с ними сделалось? Вы их скрыли?

— Нет.

— И никто никогда не заподозрил их насильственную смерть?

— Никто и никогда.

Его безумие выяснялось всё больше и больше.

— Вы мне сказали одну причину. Какая же вторая?

— Вторая та, — важно сказал он, — что будет одно из двух: или, узнав мой секрет, вы будете бессильны его применить, следовательно, бесполезно его открывать, или же сможете им воспользоваться и будете совершать преступления.

— Без сомнения, — улыбнулся я. — Что это? Какой-нибудь яд, не оставляющий следов?

— Не старайтесь угадать: все равно не сможете. Да это и лишнее. Я пришел к вам, как к психиатру, чтобы сказать: „я опасный сумасшедший, которого надо лечить. Согласны вы меня принять?“

— Поступая в мою лечебницу добровольно, вы вправе её оставить, когда вам заблагорассудится, — сказал я. — Я вас приму, но не иначе, как после освидетельствования двумя врачами, которые должны удостоверить вашу болезнь. Согласны на это?

— Да. Теперь я попрошу вас выслушать мои условия.

— К вашим услугам.

— Я к вам поступаю с целью умереть, ибо еще раз повторяю, что, оставаясь на свободе, в решительный момент не выдержу и опять прибегну к своему средству, чтобы избегнуть смерти. Здесь же, у вас, я не в силах буду этого сделать, природа вступит в свои права. Поэтому я требую, чтобы на меня смотрели также, как и на других больных, и решительно никого не допускали ко мне из посторонних.

— Есть у вас родственники или друзья?

— У меня нет ни друзей, ни врагов.

— Я вам могу обещать, что ваше желание будет исполнено в точности… если высшая администрация не потребует вас.

— О, этого не случится! Итак, никто, кроме вас и ваших ассистентов не должен меня посещать. Я же со своей стороны могу вас уверить, что никого не потревожу. Кроме того, могу вам сказать наверно, что больше трех месяцев не проживу.

— Имейте в виду, что применяемый у нас надзор исключает всякую возможность самоубийства.

— Эта сторона дела меня мало интересует.

— Заметьте еще, — продолжал я, — что прежде, чем вас поместят в выбранную вами камеру, вы будете тщательно осмотрены, и все, что у вас найдут, будет отобрано.

— Увы, — произнёс он, улыбнувшись первый раз, — от меня, к сожалению, не могут отобрать моих ста девяти лет. Я знаю, как велик запас моей жизненной силы… больше, чем на двенадцать недель её не хватит.

На этом мы покончили наш разговор и я скоро принял к себе этого странного пациента, который был очень комфортабельно помещен, так как внес очень высокую плату».

Здесь рукопись доктора кончалась. На ней стояла пометка: «Павильон 2. № 17».

Чтение произвело па меня глубокое впечатление и ещё сильнее разожгло любопытство. Старый д-р Винчент оставался для меня не менее загадочным. Вошел мой собрат.

— Ну, — спросил он, — что вы думаете о старом месмеристе?

— Не знаю, что вам сказать. Я даже затрудняюсь определить, безумен ли он. Тевенен поступил к вам 15 апреля, а теперь 10 сентября, и он, если я не ошибаюсь, еще жив. Следовательно, его предсказание не сбылось и неоспоримый диагноз оказался ошибочным.

— Безусловно.

— В каких условиях он живёт?

— Как и всякий пансионер. Сначала он подвергся осмотру моих двух коллег, в свою очередь признавших его маньяком. В сущности, случай был самый обыкновенный, и мнения разойтись не могли. Затем его поместили в отдельный павильон и обставили с большим комфортом, имея в виду дать ему возможность наиболее приятно провести последние годы или месяцы жизни. Специально для его услуг приставлены двое надзирателей. Он собрал научную библиотеку из самых любопытных и редких книг и много работает. Сообщаю одну подробность, доказывающую ненормальность его умственных способностей: в течение пятнадцати дней он лежал совершенно обнаженный в своём садике по несколько часов в день. Он говорил, что производить один крайне важный опыт. Так как это было в июне, во время жары, то я ничего не имел против его фантазий и ему не препятствовал.

В течение первого месяца я не заметил в нём никакой перемены. Но в исход второй половины мая стали обнаруживаться признаки дряхлости. Тогда-то он и стал производить свой странный опыт. Замечая, как он хилеет, я начал верить в его предсказание и полагал, что больше двух месяцев ему не протянуть. Когда припадки наготы, простите за выражение, окончились, мы возобновили с ним наши прежние отношения. Признаюсь, я редко встречал у кого-то из коллег такую эрудицию и смелость выводов. Если бы этот человек, думал я, не имел двойной мании — магнетизма и управления жизненностью по своей воле, — я признал — бы его одним из самых великих учёных нашего времени. В первых числах июля силы его ослабели еще больше, но ясность ума осталась прежняя. Мне было грустно смотреть на этого столетнего старца, не имевшего никого из близких и проводившего свои последние дни в одиночестве, сидя в кресле и жадно искавшего оживляющих лучей солнца. Однажды он сказал мне, что обожает маленьких детей, и я привел к нему своего мальчика. Я не стану описывать, какой радостью озарилось его лицо. Если бы я не знал его так хорошо, то, пожалуй, меня испугал бы тот огонь, которым загорелись его глаза. Что касается до моего маленького Жоржа, то его симпатия к старику не замедлила проявиться. Он обошелся с ним, как со старым знакомым. С этого момента не было дня, который Жорж провёл бы без него, часто оставаясь с ним по несколько часов. Это развлечение прямо оживило старого доктора, и мне показалось, что он помолодел намного лет. Дряхлость как рукой сняло и я начал верить, что его слова о продлении жизни не пустой звук. Это была по истине удивительная натура.