— Но ведь вы сами назвали её преступной?

— Назвал и скажу вам, что я не столько презираю себя за совершенные преступления, сколько за трусость, побуждавшую меня их совершать.

— Трусость?! Уж не боялись ли вы нападения на вас детей?

— Ах, нет, не то! Страх смерти.

— Объясните же, наконец, что вы хотите сказать?

— Я вам всё объясню, только возьму с вас клятву.

— Какую?

— Вы — человек науки. Я вам хочу открыть важную тайну, но вы должны торжественно обещать, что никогда не воспользуетесь ею для вас самих.

— Я должен поклясться не совершать преступления?

— И никому не открывать того, что сейчас узнаете.

— Хорошо, я клянусь.

— Ну, так слушайте же. Жизнь человека делится на три периода. Первый период — лучеиспускания, продолжается от младенчества и до наступления юношеского возраста. Второй период — потребления или поглощения — длится от юношеского возраста до средних лет и третий период, разложения — от наступления старости до конца жизни.

Каждый организм, но в особенности человеческий, который служит самым полным выражением жизни, испускает из себя много жизненности в первый период своего бытия. Дитя поглощает жизненные флюиды в гораздо большем количестве, чем ему нужно, и всё его существо излучает жизненную силу. Во втором периоде человек поглощает её столько, сколько ему необходимо. Это равновесие сил. В старости же равновесие нарушается и расход начинает превышать приход, откуда слабость и затем смерть.

Теперь, при настоящем состоянии положительной науки, вам покажется невозможным, что какой-то старик, с помощью особых приёмов и вопреки законам природы, может не только впитывать в себя потоки флюидов, излучаемых детьми, но даже похищать самую жизненность, таящуюся внутри них. Всё это, однако, возможно. Да, я преступник; да, я убийца, потому что в продолжение сорока лет возобновляю свою жизнь таким образом. Да, я убивал детей, но не так, как думают невежды или, как советовал делать безумный Жан-Генри Коханзен, в своём сочинении «Hermiphus redivivus», посредством поглощения воздуха, выдыхаемого легкими детей, или еще по способу легендарных вурдалаков, сосущих кровь. Нет, но притягивая к себе жизненный флюид из всего их организма…

О, если бы я мог воздержаться от этого! Но, признаюсь вам, нет более сильного, более притягательного, более восхитительного опьянения, чем это! Когда в холодеющие члены проникает этот согревающий и оживляющий флюид, наполняющий все органы, все фибры вашего тела, вы испытываете ощущение, не поддающееся выражению. Вы умирали и вновь ожили… Напрасно я говорил себе: «Остановись», мое существо жадно поглощало этот волшебный ток… Воля была бессильна, и я убивал… убивал… Посредством пальцев, посредством взгляда, о, взгляда в особенности, — я поглощал жизнь своих жертв, и они были не в силах отойти от меня, испытывая невыразимое наслаждение…

Затаив дыхание, зачарованный его, горевшим сладострастием взором, слушал я его речь.

Он рассказал мне все: какие нужно было производить пассы, какое направление давать взгляду и т. п. технические приемы. И я внимал ему, опьяненный его словами, как ядовитым напитком.

— Теперь, когда я всё сказал, я должен умереть! — вскричал он. — Проводите меня к больному ребёнку.

— Злодей! — вскричал я, придя в себя, — ты хочешь меня сделать участником своего преступления? Никогда!

Он пронизал, меня взглядом, и моё возмущение разлетаюсь, как дым.

— Ты, которого я только что посвятил, — укоризненно произнес он, — разве ты не понимаешь, что наша наука даёт нам возможность оживлять? Я отдам то, что взял. Ведь я же сказал, что хочу умереть!

Я ему повиновался, так как противиться не мог, если бы даже и захотел. Через несколько минут мы были у больного. Едва Жорж заслышал шаги Тевенена, как открыл глаза и, поднявшись, протянул к нему руки. Доктора вошли вслед за нами. Возле постели стоял в глубоком отчаянии отец, ожидая чуда. Ребёнок сидел на постели, качаясь от слабости. Винчент медленно приближался к нему, устремив взгляд и протянув руки. Пальцы их, казалось, были неподвижны, но на самом деле производили едва уловимые движения, видел которые и знал их значение один только я.

Жорж медленно опустился на подушку и тотчас заснул. Старик приблизился к нему и положил свою руку на его лоб. И, — не могло быть никакого сомнения в том, что я увидел, — на бледном лице больного появился румянец, а в глубине полузакрытых глаз зажегся огонь жизни. Этот человек не солгал: он влил в ребенка похищенную жизнь.

— Ваш сын спасён, — произнёс Винчент слабым голосом, обращаясь к д-ру Ф., безмолвно наблюдавшему эту сцену.

Потом, обернувшись к присутствовавшим врачам, медленно произнёс:

— Господа, засвидетельствуйте, что доктор де-Боссай де-Тевенен, последний ученик Месмера, воскресил мёртвого…

После этих слов он пошатнулся и упал бы, если б и я не бросился его поддержать.

— Перенесите поскорее меня в павильон, — прошептал он.

Я поднял его и понёс. Он был не тяжелее ребенка.

Повинуясь его желанию, я остался у него. Он стал рассказывать и говорил долго… Я узнал такие вещи, что меня объял трепет. Наверно, ничего подобного никогда не слыхало ни одно ухо смертного. Его слов я никогда не забуду. Со страхом ожидаю я наступления старости, боясь сделаться преступником…

Ребёнок поправился. Винчент де-Тевенен умер на другой день. Один из моих собратьев, встретив меня несколько дней спустя, сказал:

— Каков старый-то шарлатан?! Как он удачно воспользовался естественной реакцией!

Я ничего ему не ответил… Я знаю и… боюсь своей науки!..