Вера спустилась на Архивную. Митя жил в самом конце улицы, в доме своей тетки, вдовы акцизного чиновника.

Узкий двор был пустынен, но в застекленной веранде домика горел свет. Вера постучала и тут же спохватилась: если откроет Митина тетка, особа крайне любопытная и подозрительная, надо будет как-то объяснить столь ранний приход.

Но дверь открыл сам Митя. Увидев ее, явно обрадовался — на его худощавом, смуглом лице появилась улыбка, черные глаза потеплели:

— Вера! Вот здорово! Проходи! — И тут, поняв, что неспроста Вера пришла в такую рань, посерьезнел, спросил тревожно: — Ты что, Вера? Да проходи, проходи, — он провел девушку в маленькую, тщательно прибранную комнату. — Садись, рассказывай. Что-нибудь с отцом?

— Нет, не с папой. Вот… — Она вынула из кармана и протянула Мите записку. — Это от Коли…

Мгновенно схватив взглядом содержание записки, Митя спросил:

— Что ты решила?

— Мне надо ехать в Джанкой, я должна… я обязана что-то делать!

— Да, конечно, — согласился Митя. — Но что ты сделаешь одна? Допустим, я поеду с тобой. Но и я… Вот если бы кто помог, похлопотал!..

— Мне бы увидеть Колю, поговорить!..

— Успокойся Вера, и давай подумаем вместе. В Джанкой поехать проще всего. А дальше что? — Митя замолк, напряженно что-то обдумывая, потом заговорил опять: — Вот что, Вера. Тебе надо к Лизе сходить, к Оболенской. Ты же дружила с ней.

— При чем здесь Лиза? — отмахнулась Вера. — Что она может?!

Митя упрямо тряхнул головой.

— Оболенские могут многое, если захотят. А главное, у них живет жена Слащева, ты же сама говорила…

Вера взглянула на него. А ведь правда! Коля в плену у Слащева… Вера даже улыбнулась сквозь слезы — появилась надежда. Выслушав Митины советы, как в данном случае следует вести себя в доме Оболенских, Вера побежала домой переодеться.

Двухэтажный белый особняк бывшего губернского предводителя дворянства Оболенского стоял на углу Долгоруковской, окнами к каменному обелиску, воздвигнутому в честь освобождения Крыма от турок. Вера очень любила этот памятник, шпиль которого так высоко, строго и властно поднимался в небо. Он и сейчас как бы приподнимал низко опущенные облака.

Лиза Оболенская встретила Веру восторженно, сразу же увела в свою комнату, затормошила, засыпала вопросами, упреками: почему так долго не заходила?

Вера сослалась на болезнь отца и сразу заговорила о брате. Лиза ахнула: Коля в лагере! Славный, милый Коля, который — она это точно знает — был даже когда-то чуть-чуть влюблен в нее.

— Конечно, конечно, Верочка, — горячо заговорила Лиза, — это хорошо, что ты к нам пришла. Мама уехала в Ялту на несколько дней, но это даже лучше. Я сейчас же поднимусь к Анастасии Михайловне, попрошу ее, — она добрая, она мне не откажет, — а Яков Александрович ее слушается. Ты знаешь, он все может! Ты поедешь с отцом? — Она на секунду запнулась. — Но ведь Павел Евгеньевич болен, как же ты?.

— Я поеду одна.

— Нет, мы поедем вдвоем! — глядя на Веру, Лиза рассмеялась: она была довольна, что так ловко придумала. — Мы поедем вместе и привезем Колю!

Вера невольно улыбнулась:

— Боюсь, Лиза, что это не так просто…

— Ты мне не веришь? — Лиза с досады даже притопнула каблучком. — А вот увидишь! Сейчас увидишь, — и выбежала из комнаты.

Она вернулась быстро — раскрасневшаяся, довольная. Протянула Вере записку, торжествующе выпалила:

— Вот!

Вера осторожно взяла отливающий глянцем листок.

Крупным почерком через весь лист было написано: «Яков, помоги девочкам. Анастас».

— Это кто же — Анастас? — не поняла Вера.

— Да Анастасия Михайловна же! Так ее Яков Александрович называет. — Анастас! Она необыкновенная, знаешь! — Глаза Оболенской восторженно блестели. — Она была адъютантом у Якова Александровича. Понимаешь, вместе с ним на фронте. Вот романтично, да? Любит его ужасно! — Лиза перешла на шепот. — Она ждет ребеночка, потому у нас и живет. Они с моей мамон дружат, в Смольном учились…

… Поезд подходил к Джанкою, и в купе опять вошел Юрьев.

— Через несколько минут будем на месте, — сказал он. — Может быть, нужна моя помощь?

— Благодарю, — отозвалась Лиза. — Пожалуйста, проводите нас к поезду Якова Александровича.

Слащев принял Лизу и Веру сразу после доклада адъютанта.

В салон-вагоне навстречу девушкам из-за стола поднялся человек в генеральской мягкой тужурке, лет тридцати пяти, выше среднего роста, подтянутый, коротко стриженный, с лицом матово-бледным, тонкогубым, слегка тронутым оспой. Он отдал какое-то распоряжение адъютанту. И вид и тон его говорили о том, что человек этот привык повелевать.

Слащев не скрыл удивления при виде Лизы. Поздоровался. Предложив сесть, отрывисто спросил:

— Что привело вас сюда, Елизавета Львовна? Что дома? Случилось что-нибудь?

— Дома все благополучно, Яков Александрович, — довольно уверенно заговорила Лиза. — Мы совсем по другому поводу. Это моя подруга Вера Дерюгина. Мы приехали просить за ее брата. У нас записка от Анастасии Михайловны.

— Что же она пишет? — нахмурился Слащев.

Вера молча протянула записку.

Слащев прочитал ее и тяжелым взглядом окинул Веру.

— Ваш брат, мадемуазель?..

— В плену. Здесь в лагере, — быстро сказала Вера.

— Ваш брат был в Красной Армии?

— Да.

— Он дворянин?

— Нет.

Лиза, растерянная и недоумевающая, смотрела то на Веру, то на Слащева. Видимо, почувствовав, что пора вмешаться, сказала:

— Яков Александрович, брат Верочки из интеллигентной семьи, сын преподавателя гимназии…

Слащев, не глядя на нее, бросил Вере:

— Ваш брат преступник! Да, да. Преступник! Изменник России! — По его лицу прошла судорога.

Он круто повернулся и шагнул к окну. Сдавило вдруг виски — слегка, мягко, едва ощутимо, но Слащев насторожился, замер, он знал: так приходит к нему ярость — сначала тихая, но с каждым мгновением нарастающая, захватывающая, способная, подобно лавине, поглотить все. Он понимал, что бывает несправедлив, жесток и страшен в такие минуты. Но если ярость приходила, он ничего уже сделать не мог, да и не пытался: ему казалось, что любая попытка обуздать взрыв может убить его самого. Приступы ярости часто толкали его на поступки, которые вспоминались потом долго, кошмарами приходили во сне.

Подумал о ненависти — о чужой и своей — обруч сдавил голову крепче, обретая тяжелую палаческую силу, и Слащев вздрогнул, предчувствуя неизбежное, страшное — сейчас…

И вдруг краешком незамутненного еще сознания вспомнил, что за его спиной — молоденькие девушки.

Против обыкновения заставил себя успокоиться, вернулся к столу и, обращаясь к Лизе, глухо проговорил:

— Вам, мадемуазель, должно быть стыдно! Вы поддались бездумному легкомыслию. Подумайте, что было бы с вами, урожденной Оболенской, ворвись сюда красные! Как бы они поступили с вашей маман, с вами? — Слащев увидел в широко распахнутых глазах Лизы отчаяние. В глазах ее подруги была ненависть.

«Недоумение, ненависть, страх — не все ли равно», — устало подумал Слащев, — никто не понимает… не поймет…

— Но, Яков Александрович… — слабо прозвучал Лизин голос.

— Вы немедленно вернетесь домой, мадемуазель. Немедленно! — Вызвал адъютанта, приказал: — Усадите мадемуазель в мой автомобиль и отправьте в Симферополь.

В углу салона, на божнице, взмахнул крыльями и громко каркнул ворон, будто соглашаясь с решением генерала.

… Лиза плакала.

— Вера, Верунечка, прости меня…

— Перестань, Лиза, — сдавленно проговорила Вера. — При чем здесь ты?

— Пожалуйста, барышни, — шофер предупредительно открыл дверцу машины.

Лиза растерянно огляделась.

— Садись, — Вера подтолкнула ее. — Садись же. Тебе надо ехать. Я остаюсь.

— Как же так?.. — заметалась Лиза, но Вера уже уходила, словно боясь, что решимость в последний момент покинет ее.

Лиза растерянно посмотрела на стоявшего рядом офицера. Он пожал плечами и помог девушке сесть в автомобиль.