— Есть! — кивнул Ермаков. Глаза ого зло сощурились, резко обозначились на смуглом лице скулы. — Опять Слащев… Это же позор для нас, что он но земле ходит! Перед светлой памятью всех наших товарищей, казненных им, — позор! Так получается, будто сам сатана взял под свое крыло этого гада! Несколько раз совершали на него покушение — все мимо. Последний раз симферопольцы поезд хотели взорвать — опять промашка! — Ермаков в сердцах стукнул кулаком по столу. — Предупреждают его, что ли?!

— Завтра, Петр, завтра все обсудим, — настойчиво повторил Журба.

Он посмотрел на Веру, как ей показалось — с беспокойством, и девушка вспыхнула: «Господи, как глупо, легкомысленно я вела себя! Но кто же мог знать!..»

Однако совсем иная причина вызвала беспокойство Журбы: предстоял еще один разговор, но он не знал, как приступить к нему — слишком переплеталось здесь личное с делом, и Николай опасался, что Вера неправильно, слишком однозначно, унизительно для него воспримет приготовленные вопросы. Он посмотрел на Ермакова, и тот, не посвященный в обстоятельства, смущающие Журбу, прямо и сразу спросил у Веры:

— Что за человек Дмитрий Афонин? Ты должна знать его хорошо…

Смутилась и Вера: меньше всего ей хотелось говорить об этом при Журбе. Но Ермаков и Николай ждали, надо было отвечать.

— Ему можно верить. Он надежный товарищ, боевой. И смелый! — Вера говорила, глядя на Ермакова. И то, что Петр Степанович слушал ее, мягко кивая, как бы соглашаясь, успокаивало девушку.

Ермаков одобрительно кивнул:

— Молодец, не жалеешь для друзей доброго слова. Однако вопрос серьезный. Спрашивай, товарищ Николай.

На мгновение Журба задумался, будто взвешивая что-то, и решительно сказал:

— Против кандидатуры Афонина у меня возражений нет. Можно включить его в нашу группу.

— Ты, товарищ Николай, поговори с Верой, как собирался. Скоро темнеть начнет, отпускать одну опасно, а провожать — конспирация не дозволяет.

— Мне можно! — скупо улыбнулся Журба. — Мы с Верой под одной крышей живем.

— Вон-на! — присвистнул Ермаков. — А я — то никак понять не мог… Тогда прощаться будем, что ли? Времени у вас на разговоры вполне хватит! Ну, держите, ребята! — Ермаков протянул им большие, с жесткими ладонями руки. Уже уходя, весело добавил: — Есть все- таки справедливость на белом свете! Кому как не вам жить под одной крышей?..

… Вера и Журба медленно шли по Хрулевскому спуску. Еще страшась чего-то, смущаясь, Вера чувствовала: вместе с сегодняшней их встречей в Ушаковой балке, пришло к ним что-то необыкновенно важное, и это открытие кружило голову своей новизной — никогда не испытывала она ничего подобного, никогда — ни в мыслях своих, ни во сне…..

— Ты знаешь, я только теперь поняла, как ты рисковал, связываясь с тем офицером, — сказала вдруг Вера. — С Юрьевым. Ты очень рисковал, ты не имел права…

Николай видел, что Вере трудно говорить, что она заставляет себя, и хотел прервать ее, перевести разговор на что-нибудь другое, но Вера решительно продолжала:

— Я должна объяснить, рассказать. Нет, нет, не перебивай, я знаю, что должна!

Вера рассказывала о поездке в Джанкой, о брате, Лизе Оболенской, о встрече со Слащевым… Она все время хмурилась, но откровенность ее радовала Николая так же, как и естественный их переход на «ты».

Вера рассказывала ему о своей джанкойской встрече с Юрьевым, и Журба видел, что она мучительно краснеет.

— Не надо, Вера, — тихо сказал он.

И тут в гомоне многолюдной улицы Журба услышал то, что обожгло его вдруг.

— А вот «Таврический голос»! Покупайте «Таврический голос»! — выкрикивал пронзительный мальчишеский голос.

Журба все еще не мог поверить.

— Подожди, Вера, я сейчас, — быстро сказал он. Бросился к мальчишке, выхватил газету. С волнением вглядывался в жирно оттиснутые буквы… Да, это был именно «Таврический голос!» И вот объяснение — в правом верхнем углу страницы напечатано: «Выпуск возобновлен по разрешению Отдела печати штаба вооруженных сил Юга России».

На мгновение позабыв обо всем, торопливо просмотрел справочный отдел. Бросились в глаза строчки объявления, полный смысл которого был понятен только ему, Журбе.

Рядом стыло в тревоге озабоченное лицо Веры. Неожиданно для себя, не обращая внимания на многоглазую суету улицы, Николай схватил Веру за плечи и поцеловал.

— Живем, Вера! — осевшим от волнения голосом прошептал он. — Теперь — живем!..

И опять посмотрел на объявление.

Петрович вызывал его на связь!..

На станции Симферополь, прежде чем дали зеленый семафор, поезд генерала Слащева около часа стоял на запасных путях: ожидали, когда пройдет встречный из Севастополя. Явился с извинениями комендант станции, но Слащев не пожелал его слушать. Он уже знал, что встречный идет с военным грузом, по срочному графику, однако недовольство, вызванное задержкой, не уменьшалось. В окно он видел, как комендант — пожилой благообразный полковник, выйдя из вагона, с явным облегчением перекрестился и суетливо засеменил прочь, спеша от генеральского гнева подальше. Что-то жалкое было во всей его солидной фигуре. Слащев подумал, что не следовало обрывать полковника, как провинившегося кадета, на полуслове, и тут же забыл о нем…

Странно устроена жизнь! Когда ты безудержно спешишь, она ставит на твоем пути преграды. И наоборот, когда ты останавливаешься, когда готов повернуть назад, жизнь гонит тебя вперед. Совсем недавно он лихорадочно искал и не мог найти весомой причины, чтобы задержаться на пути в Севастополь, куда обязывал его срочно прибыть строжайший приказ верховного. Предстоял тяжкий, ненужный, быть может, даже опасный последствиями разговор, и он обрадовался бы любой задержке в пути, но… Но поезд шел зеленой улицей! И не было бы, как говорится, счастья, да несчастье помогло: в последний момент поступило сообщение, что на перегоне Бахчисарай — Севастополь будет произведена попытка взорвать его поезд. Прекрасно понимая, что тайная опасность, превращаясь в явную, уже ничем ему не угрожает — об этом, безусловно, позаботились те, кому должно, — не мало не беспокоясь о том, что подумают о личной его храбрости в Ставке Врангеля, он все-таки повернул обратно. Но вот теперь, когда сам спешит в Ставку, возникают на пути непредвиденные задержки…

Успокоился Слащев еще до того, как поезд покинул Симферополь, и довольно неожиданным образом: глядя из окна на проплывающие мимо вагоны и платформы встречного состава. На тормозных площадках стояли усиленные караулы, на крышах вагонов — пулеметы; под брезентом, укрывающим громоздкий груз на платформах, угадывались очертания танков и тяжелых орудий. Судя по всему, состав предназначался для генерала Кутепова — скоро, совсем уже скоро понадобятся и эти орудия, и эти танки… Человек, в военном деле искушенный, Слащев понимал еще и другое: всяческое усиление корпуса Кутепова, спешно наращиваемое в последнее время, не пройдет мимо внимания разведки противника. И это — войне свойственны и такие парадоксы! — могло сыграть свою положительную роль во всей наступательной операции в целом.

Когда за окном промелькнули последние домишки симферопольской привокзальной окраины, Слащев, твердо ступая по ковру, устилающему пол салон-вагона, подошел к дивану, сел. Глядя прямо перед собой на смутно синеющий квадрат незашторенного окна, опять и опять думал о предстоящем наступлении, о главнокомандующем и о себе — обо всем, что предшествовало этому вечернему пути в Севастополь, и о том, что должно произойти вскоре…

Две недели назад барон Врангель провел в Ставке совещание, на котором присутствовали главы союзнических миссий: американской — адмирал Мак-Келли, английской — генерал Перси, французской — генерал Манжен. С русской стороны верховный, как бы подчеркивая особую важность совещания, пригласил лишь самых доверенных, а правильнее сказать — тех, без кого обойтись было нельзя: командующего первым корпусом генерала Кутепова, командующего сводным корпусом генерала Писарева, командующего Донским корпусом генерала Абрамова, командующего флотом адмирала Саблина и его, Слащева. Обсуждался общий план наступления.