— Тогда все-таки расскажите мне о ней…,

Николай рассказывал, а Василий Степанович пытался представить и понять незнакомых ему людей. Это оказалось нелегко — за каждым стояли конкретные и весомые дела, и невозможно было поверить, что кто-то из этих людей способен на предательство. Но если раньше Астахов объяснял себе случившееся элементарной утечкой информации, — когда в тайну посвящены многие, сохранить ее почти невозможно, — то теперь он знал наверняка: среди доверенных людей Журбы есть предатель. И выявить его следовало сейчас же, немедленно, ибо всякое промедление грозило огромной и страшной бедой не только для Журбы, не только для тех, кто был связан с ним, но ставило под сомнение весь смысл чекистской миссии в белом Крыму…

— Может, кто-то еще? — спросил он, когда Николай замолчал.

— Остается Бондаренко и я…

Астахов задумался. Задача казалась трудной, почти неразрешимой. Будь у него в запасе время… Но времени не было. «Стоп! — сказал себе. — Так можно загнать себя в тупик. Попробуем начать с другого конца…»

Подумал о полковнике Туманове и сразу почувствовал — отгадка где-то рядом, совсем близко.

Вспомнил: начальник контрразведки сказал ему: «Василий Степанович, а у вас появились конкуренты! И знаете кто? Пробольшевистски настроенная чернь! Так называемые подпольщики горят желанием сохранить суда и караваны для Советов… Каково, а?!»

Нет, дело не в дословности сказанного. Но в чем?..

Полковник сказал об этом сегодня утром, когда они встретились в приемной генерала Вильчевского. В последнее время, после памятного визита в гостиницу, Туманов всячески старался подчеркнуть свое к нему расположение. Он был уверен: это сообщение окажется небезынтересным для совладельца константинопольского банкирского дома… Но почему он сказал об этом только сегодня, а не тогда, в «Кисте», например?.. Не потому ли, что раньше и сам не знал?.

— Николай, постарайтесь вспомнить, — попросил Астахов, — попытайтесь вспомнить, кто из вашей группы узнал о судах и караванах только в последние два-три дня?

— Афонин, — сразу ответил Журба. — Остальным все было известно гораздо раньше. Вы думаете…

— Думаю, — кивнул Астахов. — Потом я вам объясню почему, А пока… О сегодняшней нашей договоренности этот человек не должен знать ничего. И нельзя, чтобы он почувствовал подозрение.

— Как же так? — побледнев, сказал Журба, — Если он… — так и не сумев выговорить страшное слово — предатель, Николай взволнованно продолжал:

— Он же знает всех! Его надо срочно обезопасить!

— Не горячитесь, Николай, — спокойно остановил его Астахов. — Боюсь, слишком далеко зашло дело: может статься, и вас-то контрразведка пока не трогает лишь потому, что уверена, будто ее агента никто не подозревает. Скажите, у вас есть возможность встретиться с Афониным сегодня же?

— Конечно! Но я могу не сдержаться…

— Сдержитесь! — сурово сказал Астахов. — Еще как сдержитесь! И будете, черт возьми, улыбаться ему, если этого потребует обстановка! Вы чекист или сентиментальная институтка?

Эта грубость была необходима — Астахов знал. Он не хотел винить в намечающемся провале своего помощника — Николай действовал, как подсказывали ему обстоятельства. На его месте трудно было бы уберечься и человеку более опытному. Но сейчас уже он, Астахов, был в ответе и за Николая, и за его группу, и за все задание в целом. И он не мог допустить, чтобы горячность Журбы привела к еще более худшему.

— Извините, Василий Степанович, — виновато сказал Журба. — Я сделаю все как надо.

— На том и порешим, — уже мягче произнес Астахов. — Что вам сказать Афонину, подумаем чуть позже. А пока давайте еще раз вернемся к плану Слащева. Рассказывая о девушке, вхожей в дом генерала Вильчевского, вы упомянули, что она в свое время побывала в поезде у Слащева. Повторите ее рассказ об этом посещении, по возможности, подробней.

Десятки штабистов сидели сейчас над военными картами и сводками… И сотни тысяч людей, разделенных на два лагеря, ждали, когда пробьет пока не ведомый им, но уже грядущий, не знающий жалости час. Из многих причин и факторов складывались надежды и сомнения; скрупулезно взвешивались и брались обеими сторонами в расчет свои возможности и чужие, что-то подчеркивалось как явь и что-то должно было остаться до последнего мгновения строжайшей тайной, отметались случайности — казалось, что в непрерывном движении огромной, запущенной на полную мощь военной машины все гак отлажено и бесповоротно, что любая попытка одного пли нескольких человек вмешаться в четко спланированный ход событий будет наивна и смешна…

Обо всем этом ни Астахов, ни тем более Журба не думали сейчас. Но, остро ощущая свою партийную, свою чекистскую причастность ко всему происходящему, оба они готовы были к любым действиям, к любому риску для достижения той главной цели, ради которой будут биться их товарищи на фронте, ради которой находились они здесь… Что могли изменить они, пытаясь вмешаться в спланированную врангелевскими генералами операцию? На это могла ответить лишь работа — незримая чекистская работа, которой занимались не только они, но и многие другие люди, руководимые Первым чекистом Республики — Феликсом Эдмундовичем Дзержинским…

Приморский бульвар… Еще со времен адмирала Ушакова предназначался он исключительно для благородной публики. Десятилетиями висели здесь таблички: «Нижним чинам и собакам вход воспрещен». К двадцатому году таблички исчезли, но привычки остались: как и прежде, в старые времена, наводняла бульвар только нарядная, на первый взгляд, беззаботно-праздная толпа.

Астахов шел по аллее вдоль невысокой узорчатой ограды. Внизу вздыхало и шевелилось море. Легкая прохлада и свежий, настоенный на запахах моря воздух успокаивали, помогали собраться с мыслями. События последних дней требовали от Астахова особой собранности в делах и мыслях. Многое было сделано и предстояло еще сделать. И эти дарованные прогулкой минуты отдыха пришлись как нельзя кстати.

Над обрывистым берегом в конце бульвара светился ресторан, цветные лампочки освещали открытую, повисшую над самыми волнами веранду. У входа пожилые тихие женщины продавали цветы. Астахов купил несколько пышно-багряных роз, поднялся по ступенькам. Услужливый швейцар, распахнув дверь, низко поклонился, метрдотель проводил его на веранду.

Елена Грабовская и Юзеф Красовский уже были здесь. Они сидели в некотором отдалении от других, в самом углу веранды. Астахов преподнес Грабовской цветы, склонился к ее руке.

— Благодарю, что не пренебрегли приглашением, — тихо сказала Грабовская. — Вы подарили мне такую радость…

— Я, признаться, был глубоко опечален, когда узнал о вашем отъезде, — усаживаясь за стол, произнес Астахов. — Что случилось, пани Елена!

— Дела, Василий Степанович, дела! Они бесцеремонно вмешиваются не только в жизнь мужчин, но довлеют и над слабым, как некогда считалось, полом — Грабовская вздохнула, и тут же, легко улыбнувшись, добавила: — Впрочем, все это довольно скучно! Что бы ни случилось завтра, послезавтра, сегодняшний прекрасный вечер принадлежит нам, прочь дела и заботы!

Красовский, слушая Грабовскую, едва заметно усмехался. Как только она замолчала, нетерпеливо спросил:

— Надеюсь, мне будет позволено взять бразды правления в свои руки?.. — И, не ожидая ответа, прищелкнул над головой длинными пальцами.

Бесшумно, будто из-под земли, рядом вырос официант. Салютуя присутствующим, вырвалась пробка из укутанной белоснежной салфеткой бутылки, искрящееся шампанское запенилось в хрустальных бокалах.

— На этом, голубчик, твоя миссия пока исчерпана, — сказал официанту Красовский.

Официант подкатил к нему столик с напитками, поклонился и исчез — так же тихо и незаметно, как появился.

Пили за легкую дорогу и счастливое возвращение Грабовской. Она оживилась, была очаровательно нежна с Астаховым и снисходительно шутлива с Красовским. Обращаясь к нему не иначе как «ваше сиятельство», Елена заговорщицки улыбалась Астахову. Но Красовский, похоже, ничего не замечал: он сегодня до неприличия много пил.