Вагнер открыл двери мельницы и пригласил нас войти.

— Мельница работает, — сказал он, обращаясь к Тарасовне. — Видите эту ручку на ящике? Когда захотите остановить мельницу, поверните ручку.

— Зачем останавливать? Зерна хоть отбавляй, день и ночь молоть буду.

— Ну и мелите на здоровье. Только помните уговор: ящика не открывать.

Тарасовна начала благодарить Вагнера.

— Пока еще не за что. Когда соберете муку за помол, тогда поблагодарите. Идем, — обратился он ко мне. Мы вышли на улицу. — Сейчас я еду в Москву, — сказал Вагнер. Приеду обратно к обеду на очень интересной машине.

— Автомобиль?

— Д-д-да, — протянул Вагнер. — Автофуга. Самобежка, так сказать. Да вот увидите.

Махнув мне на прощанье рукой, Вагнер отправился на станцию, бодрый, свежий, несмотря на то что проработал всю ночь. Я пошел в сад, разыскал местечко в тени сарая и углубился в чтение. Однако в этот день мне не суждено было насладиться отдыхом.

Душераздирающий женский крик раздался со стороны мельницы. Словно два накаленных добела штопора просверливали мне барабанные перепонки, а заодно и мозг. Неистовый вопль, разорвавший тишину сонных Стрябцов, мог быть произведен только голосовыми связками почтенной вдовы Туликовой. Вероятно, епископ Гаттон, заживо съеденный крысами, не кричал так перед смертью, как вопила Тарасовна. Но что могло ее так напугать? На мельнице было немало крыс и мышей, но Тарасовна привыкла к ним. Не успел я подняться с земли, как крик неожиданно прекратился на захлебывающейся ноте, как будто Тарасовне кто-то сжал горло. Я побежал к мельнице.

После яркого солнца в полумраке мельницы в первый момент я ничего не мог разобрать. Все было тихо. Жернова продолжали свою работу. Я сделал несколько шагов и зацепился ногой за что-то мягкое. Глаза мои уже несколько привыкли к полумраку. Наклонившись, я увидел лежащее ничком на полу грузное тело вдовы Туликовой. Одна рука ее была отброшена в сторону, пальцы судорожно сжаты в кулак, другая рука была прижата телом… Убийство?.. Внезапная смерть?.. Я повернул тело Тарасовны, взял руку и нащупал пульс. Он был еле ощутим. Тарасовна, видимо, находилась в глубоком обмороке.

Я взял ковш и побежал к речке, чтобы набрать воды и побрызгать на Тарасовну. Мне казалось, что я вернулся очень быстро. Но за это время Тарасовна уже пришла в себя. Не успел я подойти к широким дверям мельницы, как оттуда выбежала с тем же неистовым криком Тарасовна. Как взбесившаяся корова, она налетела на меня, сбила с ног, причем вода из ковша, предназначенная для приведения ее в чувство, окатила меня самого. Бок мой был порядочно ушиблен тяжелой стопой пробежавшей по моему повергнутому телу Тарасовны, затылок сильно болел. Я пролежал на земле, вероятно, с минуту, пока, наконец, получил возможность соображать. В конце деревни, около сельсовета, слышался крик Тарасовны, прерываемый отрывистыми восклицаниями. Я с трудом поднял голову и уселся на пыльной дороге. По случаю праздника крестьяне были дома, и члены сельсовета, сидя на завалинке у избы председателя, мирно обсуждали общественные дела, когда крик Тарасовны взорвался перед ними, как бомба. Председатель поковырял в ушах, словно извлекая оттуда застрявшие визги Тарасовны, и что-то сказал ей. Она вновь начала громко тараторить. Потом все поднялись. Председатель окликнул милиционера, и все двинулись к мельнице. Я заметил, что Тарасовна, женщина отнюдь не робкого десятка, шла в самой гуще толпы, видимо, боясь выступить вперед. Я поднялся, отряхнулся и приветствовал представителей власти.

— Ну, показывай, где это? — спросил председатель, замедляя шаг.

— Да вот ящик над жерновом, видишь? — сказала Тарасовна, не входя в мельницу.

Председатель, видимо, боялся, но «положение обязывает». Он осторожно подошел к ящику.

— Вот оно штука-то какая. Как же этот ящик открывается? Ну-ка, может, ты лучше понимаешь? — обратился он к милиционеру.

Милиционер, молодой парень в веснушках, подошел к ящику и храбро поднял крышку. В тот же момент Тарасовна крикнула и выбежала на улицу. Вслед за нею бросилась бежать и набившаяся в мельницу толпа любопытных. Только представители власти остались на мельнице. Но и они невольно отшатнулись, заглянув в ящик. Я подошел ближе и, когда увидал, что находится в ящике, был поражен не меньше остальных.

В ящике был заключен конец горизонтально вращающегося вала. К валу прикреплено колесо с ручкой. Человеческая рука — живая рука! — крепко держала эту ручку, и, видимо, она же вращала колесо, а вместе с ним и вал, приводящий в движение через шестерни жернова. В локтевом суставе рука была прикреплена к металлическому цилиндру. Этот цилиндр был соединен с трубой, выходящей наружу. Кроме того, в цилиндр были вставлены две стеклянные трубочки и, по-видимому, электрические провода, выходящие из ящика поменьше. На этом же небольшом ящике были установлены гальванометр и манометр.

Да, неспроста Тарасовна так кричала. Странное и жуткое впечатление производила эта работающая живая человеческая рука. Тарасовну, как и ее легендарную прародительницу Еву, погубило любопытство. Вагнер оказался таким же плохим знатоком женской психологии, как и библейский бог. Не скажи Вагнер Тарасовне, что в ящик смотреть нельзя, она не поинтересовалась бы механизмом, приводящим в движение жернова, вполне удовлетворенная тем, что они вертятся. Но Вагнер запретил ей смотреть и этим возбудил непреоборимое любопытство. И теперь она узнала страшную истину: ее жернова вертятся рукою мертвеца!

Представители власти были ошеломлены. Они не знали, как реагировать на такой не предусмотренный законом случай.

— Гражданин! Вылазьте из ящика! — крикнул милиционер, предполагая, что если рука двигается, то она принадлежит живому человеку, который, очевидно, спрятан в ящике. Но рука продолжала вертеть колесо, и никакой гражданин не появлялся.

— Негде тут человеку спрятаться, — сказал председатель. — Видишь, плечо в банку вдвинуто, а выше один маленький ящичек.

— Нарушение кодекса о труде, — глубокомысленно сказал зять председателя, весовщик железнодорожной станции. — Без биржи труда нанята и, наверное, незастрахованная. Нарушение дней отдыха и рабочего времени. Можно обжаловать постановление.

— Чья рука? — спросил милиционер, оживившись.

— Дачник мой Вагнер пристроил мне. Его рука! — ответила Тарасовна. — «Я, — говорит, — мельницу тебе в ход пущу, только не смотри в ящик». Разве ж я знала? Тьфу! Чтоб покойницкими руками хлеб зарабатывать? Не хочу я работать на чертовой мельнице!

— А чем плохо? — спросил старик с хитрыми прищуренными глазами. — Кормить не надо, платить не надо, а работает круглые сутки. Это бы и к косе такую штуку приладить или, скажем, молотить. Ты лежи на печи да ешь калачи, а она…

— А ты молчи! — сердито сказал милиционер. — Не сбивай. Я спрашиваю, рука чья? Может быть, тут смертоубийство произошло. Может, человеку руку отрезали, и он теперь без руки ходит и ищет, где рука.

— Батюшки-светы! — заголосила Тарасовна. — Ну, как сюда придет да крикнет: «Отдай мою руку!»

— Вот то-то и оно. Это, граждане, не шутка, а преступление по статье Уголовного кодекса. Где твой дачник Вагнер?

— В Москве. Сегодня должен быть.

— Вот мы его арестуем и допрос с него снимем. Откуда он человечью руку достал и на каком кодексе ее эксплуатирует? Помол прекратить! Незаконно.

— Ах, батюшки! — опять вскрикнула Тарасовна. Теперь она горько раскаивалась в своем любопытстве, а еще больше в том, что сгоряча разболтала о напугавшей ее руке. — Разве ее остановишь? Ведь на нее кричи не кричи — не услышит, ушей нету. Крутит и крутит.

— Ну и пусть крутит, а зерна не засыпай.

Громко разговаривая, все ушли с мельницы. Я остался посмотреть, что будет делать Тарасовна. Она не осмелилась ослушаться приказания начальства и больше не засыпала зерна в воронку. Но она пожалела руку, которая теперь напрасно вертела жернова, а может быть, жалко стало жерновов, и Тарасовна остановила работу руки, повернув рычажок на ящике.