Один из подобных же графоманов — Андрей Антонович фон Лембке, губернатор тех мест, где разворачиваются события «Бесов». Ещё в школе, в самый последний год «он стал пописывать русские стишки». Потом «Лембка», устремив основные усилия на восхождение по служебной лестнице, не бросил, однако ж, тайных занятий сочинительством и уже будучи сановитым чиновником «втихомолку от начальства послал было повесть в редакцию одного журнала, но её не напечатали». Не отчаявшись, упорный фон Лембке засел за толстый роман, о содержании которого можно составить полное представление по критическому отзыву Петра Верховенского. Стоит, наверное, напомнить, что критика высказывается прямо в глаза далеко не блещущему умом автору, и притом Петру Степановичу именно в этот момент надо во что бы то ни стало задобрить губернатора:

«— Две ночи сряду не спал по вашей милости. … И сколько юмору у вас напихано, хохотал. … Ну, там в девятой, десятой, это всё про любовь, не моё дело; эффектно, однако … Ну, а за конец просто избил бы вас. Ведь вы что проводите? Ведь это же прежнее обоготворение семейного счастья, приумножения детей, капиталов, стали жить-поживать да добра наживать, помилуйте! Читателя очаруете, потому что даже я оторваться не мог, да ведь тем сквернее. Читатель глуп по-прежнему, следовало бы его умным людям расталкивать, а вы...» 

В сущности, под насмешкой Петра Верховенского скрывается серьёзная мысль Достоевского. Как и в жизни этот фон Лембке далёк от действительности, совершенно не понимает происходящих событий, так и в своих беллетристических опусах он сочиняет жизнь, по-видимому, по шаблонам давно ушедших романтизма и сентиментализма.

Романтиком в своё время был и Степан Трофимович Верховенский. Хроникёр на первых же страницах выдаёт его с головой — оказывается, тот в молодости сочинил поэму, да ещё и с «направлением». Из пародийного пересказа поэмы Хроникёром становится ясно, что здесь Достоевский высмеял целое направление в романтизме(произведения Печерина, Грановского, Растопчиной, Тихомирова…).

Степан Трофимович искренне считает себя революционным поэтом — ещё бы, ведь поэму нашли «тогда опасною», хотя она, по остроумному замечанию Хроникёра, всего лишь ходила «по рукам, в списках, между двумя любителями и у одного студента». Антон Лаврентьевич (Хроникёр) предложил её теперь напечатать «за совершенною её, в наше время, невинностью», но Степана Трофимовича даже оскорбило подобное мнение об его детище.

Тенденциозности, наполнявшей «Бесы», не отрицал сам Достоевский. Вот и в образе тщеславного Степана Трофимовича он карикатурно изобразил тех либералов (не только поэтов), которые, в его понимании, сделали для лучшего будущего России на грош, а ожидают награды на рубль (для таких людей, как старший Верховенский, и гонения от правительства — своеобразная награда, признание их значимости); тех поэтов, которые считали, что главное в их творчестве «направление», и это, дескать, важнее литературных достоинств. Для полноты характеристики Верховенского-старшего и понимания иронического отношения к нему со стороны Достоевского нельзя забывать, что Степан Трофимович — «западник» 40-х годов, представитель идейных противников писателя-«почвенника».

Ещё более зло и едко высмеял Достоевский подобный тип деятелей в образе другого героя романа — Кармазинова. Взяв за основу личность Тургенева (подчеркнём — как видел и представлял его сам Достоевский) и чрезвычайно шаржировав её, автор «Бесов» нарисовал портрет беспринципного, тщеславного и устаревшего в творческом плане литератора. Кстати, первый памфлетный намёк на Тургенева можно усмотреть ещё в повести «Дядюшкин сон», в образе старого князя, который всё порывается «записать одну новую мысль», сам давно и безнадёжно отстав от жизни.

Ничего не понимает в происходящих вокруг катастрофических событиях и Кармазинов, хотя считает себя передовым деятелем и художником. «Великим писателем» его величает, к примеру, Липутин, а Варвара Петровна Ставрогина в минуту раздражённого состояния духа, напротив, именует «надутой тварью». Но обратимся лучше к сравнительно спокойным и объективным суждениям Хроникёра. Причём, начав о Кармазинове, Антон Лаврентьевич высказывает далее убийственную оценку вообще представителям подобного разряда писателей:

«Кармазинова я читал с детства. Его повести и рассказы известны всему прошлому и даже нынешнему поколению; я же упивался ими, они были наслаждением моего отрочества и моей молодости. Потом я несколько охладел к его перу, повести с направлением, которые он всё писал в последнее время, мне уже не так понравились, как первые … Вообще говоря, если осмелюсь выразить и моё мнение в таком щекотливом деле, все эти наши господа таланты средней руки, принимаемые, по   обыкновению, при жизни их чуть ли не за гениев, — не только исчезают чуть не бесследно и как-то вдруг из памяти людей, когда умирают, но случается, что даже и при жизни их, чуть лишь подрастёт новое поколение, сменяющее то, при котором они действовали, — забываются и пренебрегаются всеми непостижимо скоро. … О, тут совсем не то, что с Пушкиными, Гоголями, Мольерами, Вольтерами, со всеми этими деятелями, приходившими сказать своё новое слово! Правда и то, что и сами эти господа таланты средней руки, на склоне почтенных лет своих, обыкновенно самым жалким образом у нас исписываются, совсем даже и не замечая того…»

И ещё одна характернейшая деталь появится в своём месте: «Великий писатель болезненно трепетал перед новейшею революционною молодёжью…»

Интересно отметить в связи с этим сближение Достоевским в литературном плане Кармазинова и фон Лембке. И исписавшийся писатель и несостоявшийся — оба ищут читательского признания у передовой, по их мнению, молодёжи в лице Петра Верховенского. И что же? Над обоими почтенными (по возрасту) литераторами этот «бес» проделывает одну и ту же шутку: якобы теряет их драгоценные рукописи. Потом, насладившись их одинаково болезненным испугом, Петруша одному (губернатору) в глаза высмеивает его стряпню, другому отвечает пренебрежительным замалчиванием, что ещё несравненно обиднее.

Достаточно известны шедевры Кармазинова в пародийном переложении Хроникёра и поэтому вспомним только, что здесь опять высмеиваются такие качества «великого писателя», как: непонимание жизни, позёрство, неискренность, напыщенность, преувеличенное тщеславие, самомнение и самолюбие. Существенно и то, что Кармазинов не любит Россию, равнодушен к народу: «На мой век Европы хватит…», — вот его платформа, абсолютно неприемлемая Достоевским.

И ещё одно обвинение предъявлено Кармазинову, которое, наверное, никто, кроме как Достоевский, не мог высказать: «Объявляю заранее: я преклоняюсь перед величием гения; но к чему же эти господа наши гении в конце своих славных лет поступают иногда совершенно как маленькие мальчики? Ну что же в том, что он Кармазинов и вышел с осанкою пятерых камергеров? Разве можно продержать на одной статье такую публику, как наша, целый час? Вообще я сделал замечание, что будь разгений, но в публичном лёгком литературном чтении нельзя занимать собою публику более двадцати минут безнаказанно…» Самому Достоевскому, как известно, на чтениях не только удавалось «безнаказанно занимать собою публику», но и силою своей истинной гениальности писателя и проповедника завораживать публику хоть на час, хоть на три...

Следующий на очереди экспонат этой своеобразной кунсткамеры относится к клану поэтов и тоже «живёт» в «Бесах». Этот роман, как видим, действительно чрезвычайно плотно населён прозаиками и поэтами, прямо — Дом творчества в Переделкино. Речь идёт о капитане Лебядкине, доморощенном пиите. Его творчество на страницах романа представлено необычайно широко, больше ни один герой-поэт Достоевского не удостоился подобной чести. Главной чертой Лебядкина является та, что поэзы свои он конденсирует из паров алкоголя, а так как пьян он бывает по 24 часа в сутки, то и неудивительна такая его чрезмерная плодовитость. Он буквально сыплет стихами. Не имея возможности привести его творчество в полном объёме (а сколько ещё в черновых тетрадях Достоевского осталось!), вспомним лишь одну его «басню» с собственным лебядкинским комментарием:

Тут у меня ещё не закончено, но всё равно, словами! — трещал капитан. — Никифор берёт стакан и, несмотря на крик, выплёскивает в лохань всю комедию, и мух и таракана, что давно надо было сделать. Но заметьте, заметьте, сударыня, таракан не ропщет! … Что же касается до Никифора, то он изображает природу, — прибавил он скороговоркой и самодовольно заходил по комнате…»

Вся несносность Лебядкина-поэта состоит в том, что он не просто занимается рифмованным словоблудием, но и жаждет быть услышанным, терроризирует публику своим «талантом» вплоть до скандалов, как произошло это на литературном вечере в пользу гувернанток. Достоевский образом этого стихотворца словно предсказал целое нашествие подобных лебядкиных на русскую литературу в начале XX века, когда скандальность сделалась вывеской различных авангардистов от поэзии. Достоевский благодаря дару провидца сумел увидеть и показать этот, тогда ещё только нарождающийся тип поэта.

Живут в мире Достоевского ещё несколько профессиональных и доморощенных поэтов, которых объединяет как раз то, что они не имеют права причисляться к поэтам. В «Идиоте», например, мимоходом упомянут один поэтик, на котором и не стоило бы останавливать внимания, так как он не играет никакой роли в развитии действия, но, представляя его, Достоевский в скобках приводит попутное суждение, рисующее ещё с одной стороны тип литераторов, особенно нетерпимых им: «Тут (У Епанчиных. — Н. Н.) был, наконец, даже один литератор-поэт, из немцев, но русский поэт, и, сверх того, совершенно приличный, так что его можно было без опасения ввести в хорошее общество. Он был счастливой наружности, хотя почему-то несколько отвратительной …. Когда-то он перевёл с немецкого какое-то важное сочинение какого-то важного немецкого поэта, в стихах умел посвятить свой перевод, умел похвастаться дружбой с одним знаменитым, но умершим русским поэтом (есть целый слой писателей, чрезвычайно любящих приписываться печатно в дружбу к великим, но умершим писателям)…»