Все же группы гитлеровских автоматчиков пробились к Волге. 13-я гвардейская дивизия генерала А. И. Родимцева — вернее, ее остатки — оказалась отрезанной от главных сил армии.

По приказу командующего 62-й армией сюда был брошен батальон охраны штаба и резервная танковая рота. Перед ними поставили задачу: уничтожить прорвавшихся к Волге автоматчиков противника.

Командир нашего полка майор Метелев со своей стороны бросил на этот участок группу автоматчиков и вторую пулеметную роту под командованием старшего лейтенанта Большешапова.

Бой длился около четырех часов. Локтевая связь между нашим полком и гвардейцами Родимцева снова восстановилась. Лишь на участке 13-й гвардейской дивизии, метрах в двухстах от западного края оврага Долгий, фашистские автоматчики удерживали белый кирпичный трехэтажный дом.

Небольшая передышка дала нам возможность пополнить запасы патронов, гранат, починить пулеметы, восстановить минные поля.

Перед сумерками снова появилась авиация противника. Теперь пикировщики сыпали свои бомбы в овраг Долгий.

Там и застала меня эта бомбежка.

Пламя, дым, раскаты грома — все слилось воедино. Автоматчики из рот старших лейтенантов Шетилова и Ефиндеева залегли в овраге. Укрытий хватило всем: нас, уцелевших, способных вести бой, осталось в пять раз меньше, чем наступающих.

На этот раз гитлеровцы гнали к Волге своих союзников — румынские роты. Мы уже знали, что румынские офицеры, идя в атаку, орут во всю глотку, будто стараются перекричать шум боя. И когда услышали такой крик, стало ясно — кто идет. Ну, криком нас не возьмешь!

Несмотря на численное превосходство румын, матросы выстояли. Ни на шаг не отступили.

На моих ногах — кирзовые сапоги с чужой ноги сорок третьего размера, с короткими широкими голенищами. На каблуках — железные подковы. Мою поступь вполне могли слышать фашистские солдаты, находившиеся в том же цехе по другую сторону стены.

Однажды я спускался по ступенькам в подвал и вдруг почувствовал, что меня кто-то подстерегает. Так и есть. Из-за колонны появилась девушка, невысокого роста, на плече санитарная сумка.

— Вот как можно ошибиться, если верить слуху.

— В чем же вы ошиблись, уважаемая? — спросил я.

— Как это так?

Девушка улыбнулась, взяла меня за локоть и повела на светлую сторону подвала. Я послушно шагал, рассматривая ее профиль... Нет, это не Маша Лоскутова. Машу оставили на той стороне Волги в медсанбате, и она, кажется, уже забыла о нашей клятве в вагоне или не верит, что я еще жив и действую в этом адском огне. Невероятно, но так...

Наконец мы оказались на свету. Лицо девушки напомнило мне что-то знакомое.

— Так в чем же вы ошиблись?

— Услышала стук шагов и решила, что идет высокий, здоровый мужчина, — сказала она и, помолчав, призналась: — Вспомнила одного молодца, обрадовалась, вот и спряталась за колонну.

Да, опоздал я. Кто-то, значит, уже захватил ее в «плен».

— А знает тот молодец, что вы любите его?

Она посмотрела на меня в упор, прищурила лохматые ресницы и отрезала:

— Что же я — дура, чтобы об этом ему говорить?

— Но мне-то вы признались...

Она почувствовала в моем голосе насмешку.

— А я тебя не знаю, отчего бы мне с тобой о нем не поговорить? — оглядела меня с ног до головы. — Где это тебе так гимнастерку и брюки потрепало!

— Да вот подвернулась одна работенка ночью. Напоролся на колючую проволоку.

В руках девушки появилась иголка с длинной ниткой зеленого цвета. Не успел я глазом моргнуть, как она уже завязала узелок и принялась латать на моих брюках дыры.

Когда с брюками было покончено, она распорядилась:

— Садись, матрос, снимай гимнастерку.

Я не заставил себя упрашивать: приятно было посидеть с красивой девушкой.

Работала она иголкой быстро, как портниха, а я не сводил с нее глаз, старался вспомнить, где же я видел это лицо.

Она почувствовала на себе мой пристальный взгляд, рывком подняла голову:

— Ну, чего ты на меня глаза пялишь? Еще влюбишься.

— Опоздал. Предупредить надо было раньше, когда ехали из Владивостока.

— Маленьких, худеньких, курносых, голубоглазых мужчин терпеть не могу, не переношу, ненавижу! — отрезала она. — Понятно?

— Почти, — ответил я.

— Ты герой не моего романа. Вот зашью тебе рубаху — и дуй наверх, лезь под колючую проволоку.

Наверно, подумала, что я — сапер.

Чтобы не остаться в долгу, я решил поиздеваться над неизвестным своим высокорослым «соперником»:

— На длинных хорошо собак вешать, — сказал и сижу, жду, что она ответит.

— А на низеньких кошки могут свободно... Понял? Терпеть не могу кошачьего запаха.

— Конечно, могут, — подтвердил я.

— Соглашаешься, слабак. Больше нечего сказать?

— Да есть еще кой что.

— А раз есть — не соглашайся, говори.

— В народе еще поговорки: «Велика фигура, да дура. Мал золотник, да дорог».

Моя собеседница соскочила с кирпичей, как кипятком ошпаренная, швырнула мне гимнастерку вместе с иголкой.

— Коли ты такой умный, зашивай сам. Тоже мне, нашелся «золотник»!

Даже не оглянулась, выбежала наверх и затерялась среди развалин.

Сел я на то место, где только что сидела девушка, заштопал последнюю дыру на рукаве, запрятал иголку с ниткой под клапан грудного кармана и с горечью отметил про себя: «Не гожусь в острословы...»

Так начался для меня день седьмого октября.

В Сталинграде в этот день было относительное затишье.

Мы ремонтировали кожух «максима», подготавливали для пулеметов запасные стволы, набивали ленты патронами, собирали гранаты разных систем из всех воюющих государств.

Фашисты тоже что-то делали, не поднимая шума.

Ночь прошла в напряженном, тревожном ожидании.

Занялась заря — и затрещали пулеметы. А когда рассвело, завязались схватки в районе завода «Красный Октябрь» и на мясокомбинате. Как смола в огромном котле, кипела и пузырилась земля на Мамаевом кургане.

Лишь на участке обороны нашего батальона — метизном заводе — противник молчал. Хотелось крикнуть: «Чего вы ждете, гады, выходите!»

И только часам к десяти ударила по нас артиллерия, за ней минометы, а потом, вроде бы для того, чтобы подвести «итоги», появились самолеты. Бомбы рвались повсюду. Рушились полутораметровые стены, трескалась огнеупорная глина, гнулись металлические фермы, падали железобетонные перекрытия.

И вдруг разом все смолкло: улетели самолеты, артиллерия перенесла огонь в глубь нашей обороны. Значит, жди атаки. У нас же стрелять в тот момент было некому. Одни окапывались, другие лежали неподвижно с открытыми глазами...

Но атаки не было.

От бомбежки пострадали и фашисты, даже, пожалуй, больше нас. Ночью мы не мешали им приблизиться к нашему переднему краю. Накопилось их там много. И вот теперь не могут, видно, оправиться от своих же бомб... В общем, время для атаки они упустили, зато мы успели укрепиться на новых местах.

На втором этаже конторы метизного завода старший лейтенант Большешапов установил пулеметы. Это была отличная позиция: бомбежка расчистила нагромождения развалин, сектор обстрела увеличился.

Наконец немцы опомнились и бросились в атаку. Расстояние между нами было метров сто пятьдесят. Заработали наши пулеметы. Первую линию наступающих удалось остановить почти около самой стены котельного цеха. Чтобы подавить пулеметы, гитлеровцы выкатили пушку и открыли огонь прямой наводкой. Теперь снаряды рвались уже внутри конторы. Наши пулеметчики замолчали.

Надо было уничтожить пушку или ее расчет. Но как? Огнем снайпера или гранатами? И кто сделает это?

На глаза командира роты попался Саша Колентев, невысокого роста уральский паренек, снайпер. Появлялся он всегда неожиданно, в самый критический момент. Одет легче обыкновенного солдата-пехотинца. Худые, тоненькие ноги замотаны грязными обмотками, изодранная, пропотевшая гимнастерка, измазанная кровью и грязью, казалось, вросла в кожу. Помятая осколком каска натянута на голову до самых ушей, но большие синие глаза блестят задорно. Это он — знали о нем такое, — бросая гранату, бывало, кричал: «Фрицы, ловите!» Или: «Разойдись, фашисты, гранаты летят!»