Вскоре к нам пристроились «ЯКи». Прикрывают нас сверху и снизу.

Окруженная лесом деревня Глухая Горушка и соседние с ней села — ориентиры — были знакомы, эскадрилья уже летала сюда, штурмовали позиции противника, но недостаточно эффективно. Штурмовики натыкались на мощный заградительный огонь зенитных батарей, срывавший атаки.

Уже в полету в наушниках голос с земли: — Сокол, Сокол! — наши позывные, — Я Резеда, я Резеда. Мы на КП, на переднем крае пехотной дивизии. Будем держать с вами связь.

Над «ИЛами» проносится восьмерка краснозвездных истребителей — прикрытие.

Показалась линия фронта. И сразу предупреждение с КП:

— Горбатые, Горбатые будьте бдительны — впереди немецкие истребители, их до шестидесяти.

«Почти столько же, сколько было в том эпизоде уничтожения наших двадцати пяти «ИЛов», о котором рассказывали, — мелькнула мысль в голове.»

— Летят в трех ярусах, — продолжал докладывать наблюдатель. — Первый — три тысячи метров, второй — тысяча пятьсот, третий — на бреющем. — Это все нам. И истребителям: — «Маленькие, Маленькие, прикройте Горбатых, прикройте!»

Стремительные остроносые «ЯКи» занимают боевые позиции. Два барражируют над нашим звеном.

А перед «ИЛами» стена разрывов, огненные вспышки. Ведущий уходит вправо. Я повторяю маневр, обходя полосу заградительного огня. Срывается вниз, падает один, пораженный снарядом или пулеметной очередью, «ИЛ». Тут же за ним второй. «Кто это, кто напоролся?» — мелькает мысль. Но сейчас не до этого, сейчас главное — боевое задание, ставка в котором жизни всех остальных летчиков группы, в том числе и моей.

Русаков сбит. Оставшиеся штурмовики в самой гуще разрывов. Плотность огня нарастает. Валится на бок, падает еще один «ИЛ». «Восьмой, — успеваю ухватить глазами его номер. — Это же Петько», — соображаю я. Срываются, падают, оставляя дымный след, еще два «ИЛа».

Я осматриваюсь. Вокруг никого, оставшееся целым звено Горбачева, выйдя из атаки, ушло в сторону аэродрома. Я опять один. Нет, не один, ко мне вплотную пристраивается самолет Шишкина. Он, Шишкин, такой же новичок, как и я. Парень ничего, напролом не лезет, но когда надо, себя не пожалеет, в бою не подведет. И теперь он успевает махнуть рукой, мол, действуй, я прикрою. Значит, теперь ведущим я, старший сержант Бегельдинов, мне принимать решение.

Боезапас не израсходован, цель под нами. Я атакую, Шишкин за мной. Стреляем из пушек, на выходе из атаки, сбрасываем оставшиеся бомбы.

Взгляд вниз. Там сплошной огненно-дымовой хаос. Рвутся снаряды и вокруг моего самолета. Стреляют уцелевшие после штурмовки зенитки. Их меньше, но огонь ведут прицельно. Кренится валится на бок самолет Шишкина. Над ним, в смертельной схватке, кружат наши и фашистские истребители. Наших почему-то совсем немного, но они не давали фашистам сбить Шишкина.

В ушах голос с КП:

— Маленькие! Маленькие! Прикройте оставшихся Горбатых. Прикройте от «Мессера»! Прикройте!

Никакого «Мессера» я не вижу, может был за облаками. На всякий случай, лечу над землей, метрах в двадцати над лесом.

И тут, откуда-то сбоку, светящиеся пулеметные, а может быть, и пушечные очереди. На меня в крутом вираже заходит «Мессер». Намного превосходя в скорости, немец, не рассчитав, проскакивает мимо. Он разворачивается, пристраивается в хвост. Я, работая рулями, ушел в бок и вниз. «Мессер», послав по штурмовику пулеметную очередь, снова проскочил мимо. Опять помешала скорость.

Теперь, в непосредственной близости от «ИЛа», скоростное преимущество истребителя превращается в свою противоположность.

Меня охватил страх. Боялся не за себя, за то, что опять отстал, оторвался от группы, а может, из-за своей совершенной беспомощности, незащищенности от немецкого стервятника. Он виражил, маневрировал, но я сделать ничего не мог, истребитель летел в мертвой зоне и был недосягаем для пушек, пулеметов, эресов штурмовика, способного только к лобовой атаке.

Фашист крутится около, залетает с боков. «Собьет над своими окопами, чтобы показать себя сидящим там и, конечно, наблюдающим за воздушным боем немцам», — соображаю я. И вдруг меня охватывает злость.

«Что я бегу-то? А если самому напасть?» План атаки созревает моментально. Я посылаю самолет вверх. Немец за мной. Краем глаза замечаю, что мы уже за линией фронта, на нашей стороне. И тут же надо мной, в небе появляются «ЯКи». Это придает силы, уверенности. Вести бой над своей территорией всегда легче. Я бросаю самолет в пике. «Мессер» за мной. Рывком ухожу в сторону. Немец не улавливает этого маневра, на миг оказывается впереди «ИЛа», точно в прицеле. Давлю на гашетку, обрушивая на фашиста всю мощь лобового огня штурмовика. Цепочка отделившихся от «ИЛа» красных шаров — реактивных снарядов, протягивается к «Мессеру», впивается в него. Взрыв. Истребитель окутывается дымом, валится на крыло и летит к земле.

К падавшему куда-то на артиллерийские позиции самолету бежали наши солдаты.

Победа моя явная: отогнал или сбил немца. Но все это я сделал опять же без разрешения комэска, своего ведущего. Снова оторвался от строя и остался один. Это после строжайшего предупреждения Митрофанова. Тем более, что он предупреждал нашего ведущего — «Бой фашистских истребителей не принимать — это дело «ЯКов». Заставят меня снег с летной полосы убирать, разбитый танк в лесу чурками бомбить.

Развернув самолет в сторону аэродрома, я только тут почувствовал, что мотор барахлит. Самолет почти не слушается, приборы показывали утечку масла и воды. Был явно подбит или пробит водомаслорадиатор.

Управлял машиной с огромным трудом, кое-как дотянул до аэродрома, плюхнулся «закозлив».

Летчики вытащили меня из кабины, окружили, спрашивали, как чего. Сообщили о потерях. Из девяти самолетов на аэродром вернулось шесть. Помолчали, отдавая дань памяти невернувшимся. Потом опять заговорили. Удивлялись, каким образом остался жив. Осмотрев машину, удивился и механик — как я на ней дотянул? Сказал восхищенно:

— Ну и мастер! Вот тебе и тринадцатый!

Отдышавшись, я стал докладывать командиру полка о произведенной штурмовке, о гибели товарищей.

Прибежал посыльный, прочитал радиограмму из штаба наземной армии: «Пехота и артиллеристы горячо благодарят за оказанную помощь».

— Ты-то как? — Почему отстал, задержался? — спросил он меня. Я мялся, не знал, что ответить. Сказать правду, что ввязался в воздушный бой, не решался: что-то бормотал насчет «Мессеров», от которых уходил в сторону. Умолк.

Молчали и летчики, горевали о сбитых друзьях, клялись отомстить. Снова осматривали мой самолет, удивлялись, как я мог дотянуть, посадить машину при таких повреждениях.

— Молодец! — похвалил Пошевальников, — настоящим летчиком становишься!

Похвала не тронула, не дошла до моего сознания. На уме одно — гибель на моих глазах товарищей. Это было страшно, не укладывалось в голове.

Летчики, видя мою растерянность, сами переживая, успокаивали:

— Что делать, Толя? — так они теперь называли меня. — Мы на войне, а тут главное дело — убивать. Мы убиваем, нас убивают. Ничего, привыкнешь. После первых штурмовок каждый из нас, как ты, переживал. Притерпишься.

Я кивал головой, соглашался. Еле передвигая ноги, добрел до дома, упал на печурку, лицом вниз.

Утром появился посыльный. Вызывали меня к командиру полка.

Я понял — разнос. Придумывал какие-то оправдания насчет второй задержки при полете и этом самом бое.

Митрофанов встал из-за стола, пытливо глянул на меня и прибавил опасений.

— Что-то ты, Бегельдинов, наделал... Из дивизии звонили, вызывают тебя, лично. Сам комдив, Герой Советского Союза товарищ Каманин. Приказано явиться немедленно! — поднял он палец.

— Зачем? Что им? — Чтобы хоть что-то сказать, буркнул я, хотя отлично знал, был уверен — вызывают для ответа за самовольство.

— Зачем понадобился, не знаю, — развел руками Митрофанов.

— Про вылет девятки, штурмовку доложил, о потерях тяжелых — тоже. Ты за них не в ответе. Тут уж мне выволочка. Потерял людей, значит, плохо готовил. Да чего гадать, пойдешь, узнаешь, может, отличился чем? — И проводил.