Когда она возвращалась, ее встрѣчала «мамочка» и, криво улыбаясь, говорила:

— Ну что же ты намолила у твоего Бога. По крайней мѣрѣ узнала, когда же мы вернемся въ Россiю?..

Мамочка больше не вѣрила въ Бога. Въ свои семьдесятъ лѣтъ Неонила Львовна Олтабасова ударилась въ самый крайнiй матерьялизмъ.

— Столько было молитвъ, — говорила она, — и Государь и Императрица были подлинно святыми людьми. Если бы Богъ былъ — Онъ ихъ помиловалъ бы… А теперь, прости меня Оля, но какая же это церковь?… Какая и гдѣ вѣра?… И смѣшно вѣрить, когда живешь въ такой странѣ, какъ Францiя, гдѣ такъ просто и удобно обходятся безъ Бога.

Неонила Львовна создала свою теорiю какихъ то «винтиковъ», еще не изслѣдованныхъ, но которые вотъ вотъ будутъ открыты учеными, изслѣдованы и изучены, и тогда все станетъ ясно и понятно, и никакого Бога для объясненiя тѣхъ или иныхъ явленiй не понадобится. Она жадно хваталась за газеты и въ нихъ искала новыхъ открытiй и изслѣдованiй въ области физiологiи, геологiи, археологiи, астрономiи и психологiи. И на каждое она смотрѣла съ точки зрѣнiя доказательства отсутствiя Высшей Силы, отрицанiя Бога.

— Вотъ, — говорила она, съ газетнымъ раскрытымъ листомъ входя въ комнату дочери, когда та, усталая и измученная дневной работой, переодѣвалась и умывалась. — Вотъ, ученые дознались, что вселенная не безпредѣльна, а что и ей предѣлъ есть. Въ миллiонахъ лѣтъ свѣтовыхъ лучей радiусъ этотъ, а все таки онъ есть. Вотъ тебѣ и Богъ.

— Вы путаете, мама, — съ досадою говорила Ольга Сергѣевна. Ей противно было смотрѣть на мать. Въ длинномъ, старомодномъ черномъ платьѣ, съ коротко остриженными, сѣдыми, гладко причесанными волосами, — если сзади смотрѣть, когда она сидитъ, и не узнаешь, мужчина или женщина, — неопрятная и распухшая старушка съ новыми и такими «нигилистическими» разсужденiями казалась ей ужасной и ей было страшно, что такъ она думаетъ про свою мать.

— Ничего я не путаю. Читала еще, что нашли черепъ человѣка въ Африкѣ. И тотъ черепъ миллiонъ лѣтъ пролежалъ въ землѣ… Вотъ тебѣ и Адамъ!.. Ученые теперь доказали, что человѣкъ существовалъ гораздо ранѣе Бога.

Она съ торжествомъ поджимала губы и маленькими, блестящими, сверлящими глазками смотрѣла на дочь.

— Я увѣрена… я вполнѣ увѣрена, что будетъ день, когда и мои «винтики» откроютъ.

— Какiе «винтики», мама, — съ сердцемъ говорила Ольга Сергѣевна.

— А вотъ эти самые, которые все дѣлаютъ. И ты думаешь… Богъ?… Это Богъ войну, или грозу, или ведро послалъ?… или человѣкъ умеръ?… Волею Божьей? Это просто — «винтики» такiе въ природѣ вещей. Падаютъ они съ неба, попадаютъ въ атмосферу, поворачиваютъ такъ и эдакъ — и наше вамъ! — война… или вдругъ гриппъ ходитъ по городу… или отецъ убилъ дочь, или Кюртенъ какой нибудь проявился… И я увѣрена, что дойдутъ до того, что и ихъ будутъ ловить i подчинять себѣ, вотъ какъ электричество. Летятъ они, чтобы война тамъ что ли была, а ихъ ученые какими нибудь тамъ радiосѣтями поймаютъ… и нѣтъ войны… Вотъ и надули твоего Бога…И безъ всякихъ молебновъ миръ на землѣ. Раньше наши мужики въ засуху, бывало, все молебны служили, съ хоругвями вокругъ полей ходили, а вотъ какъ поймаютъ и подчинятъ себѣ эти «винтики», такъ и не надо никакихъ поповъ. Наставилъ аппаратъ — и на тебѣ — дождь, или солнышко, что тебѣ угодно.

— Оставьте, мама. Начитались вы газетныхъ научныхъ фельетоновъ и думаете невѣсть какую премудрость постигли. Базаровы это раньше вашего говорили. Мнѣ это просто тяжело отъ васъ слушать.

— Почему тяжело, — обижалась старуха.

— Вы старый человѣкъ… О другомъ вы должны думать… Какъ же умирать то будетъ вамъ тяжело, когда вы ни во что не вѣрите?

Старуха недовольно крутила носомъ и уходила, шурша газетой изъ комнаты дочери.

— Поди, скажешь тоже. Кому извѣстно, кто когда помретъ. Можетъ быть, еще мнѣ тебя хоронить то придется.

— Все отъ Бога, мамочка, — стараясь говорить кротко, говорила ей вслѣдъ Ольга Сергѣевна.

— Это какъ «винтики».. Куда, въ какую сторону повернутся. На тебя или на меня… А вотъ откроютъ ихъ, и умирать не придется. Сколько пожелаетъ человѣкъ, столько и проживетъ.

Противны и жутки были такiя рѣчи въ устахъ человѣка, уже стоявшаго одною ногою въ гробу.

Пронзительный звонокъ будильника въ комнатѣ Мишеля Строгова пробуждалъ и Неонилу Львовну. Она, кряхтя и охая, поднималась съ широкаго ложа и, шлепая туфлями, шла къ столу разжигать керосиновый примусъ. Она готовила на всю семью утреннiй кофе.

Только полковникъ Георгiй Димитрiевичъ Нордековъ продолжалъ спать крѣпкимъ сномъ не знающаго заботъ человѣка. Онъ увѣрялъ, что никакой шумъ, если только онъ лично его не касается не можетъ помѣшать ему спать. Онъ разсказывалъ, что на войнѣ онъ спалъ крѣпчайшимъ сномъ подъ грохотъ канонады и трескъ разрывающихся снарядовъ, и моментально вскакивалъ едва чуть слышно рипѣлъ подлѣ него полевой телефонъ.

Полковникъ Георгiй Димитрiевичъ былъ человѣкъ военный. Точно съ того дня, какъ затянули его въ кадетскiй мундирчикъ, онъ выковался въ подлиннаго солдата и ничто не могло поколебать или измѣнить его солдатской души. Какъ раньше онъ твердо вѣрилъ въ правоту отступленiй «по стратегическимъ соображенiямъ», не сомнѣвался въ томъ, что они побѣдили бы, если бы не проклятая революцiя, такъ и потомъ, «смѣнивши вѣхи», снявъ лозунги: — «за вѣру, царя и отечество» и замѣнивъ ихъ сначала: — «за учредительное собранiе», потомъ: — «за единую, великую, недѣлимую Россiю» и, наконецъ: — «за нацiональную Россiю» онъ ни на минуту не сомнѣвался въ правотѣ своего дѣла и въ правильности работы «вождей».

Крѣпкiй, пятидесятилѣтнiй сангвиникъ, въ мѣру пополнѣвшiй, съ красивымъ, холенымъ, всегда чисто выбритымъ, розовымъ лицомъ, съ густыми волосами, причесанными на проборъ, онъ былъ ловокъ и строенъ безъ всякой гимнастики. Членъ многихъ офицерскихъ объединенiй, предсѣдатель своего полкового объединенiя, неутомимый посѣтитель всѣхъ обѣдовъ, банкетовъ, чашекъ чая, лекцiй, внимательный и восторженный слушатель рѣчей на нихъ произносимыхъ — онъ съ дѣтскою пррстотою вѣрилъ во все, что тамъ говорилось.

Жидовская тракспортная контора, гдѣ онъ служилъ, возка ящиковъ съ таможни и на таможню, провѣрка коносаментовъ и накладныхъ, ловкое сованiе франковыхъ монетъ въ руку вѣсовщикамъ — это все было временное. Это не была жизнь. Просто дурной сонъ. Жизнь начиналась тогда, когда они собирались въ задней комнатѣ третьеразряднаго французскаго ресторана, гдѣ для этого случая развѣшивали по стѣнѣ Русскiй флагъ, портреты «вождей» и полковые флюгера, когда человѣкъ семьдесятъ пожилыхъ людей въ скромныхъ черныхъ пиджакахъ по командѣ старшаго «господа офицеры» прекращали разговоръ и куренiе и вытягивались у своихъ стульевъ, и входилъ генералъ въ такомъ же пиджакѣ, какъ и они. Тогда начинались воспоминанiя, рѣчи, старые анекдоты старыхъ временъ. И точно хорошее вино, чѣмъ старѣе становились они, тѣмъ крѣпче чувствовались. На этихъ обѣдахъ всегда была бодрость вѣры въ завтрашнiй день — и… въ конечную побѣду. На нихъ говорили о Россiи. Они еще не смѣли пѣть Русскiй гимнъ. Одинаково воспитанные и равно пришибленные судьбою они были разныхъ убѣжденiй и считали неделикатнымъ что нибудь навязывать другому. Пѣли полковыя пѣсни, пѣсни войны и съ блестящими отъ выступившихъ слезъ глазами слушали рѣчи ораторовъ. Это и была настоящая жизнь. Все остальное былъ дурной кошмарный сонъ.

Вчера въ день ихъ училищнаго праздкика ихъ собралось сто двадцать человѣкъ. Маленькiй крѣпкiй, бритый генералъ (онъ былъ среди нихъ старшимъ и по выпуску и положенiемъ) отчетливо, чеканя слова говорилъ съ большимъ подъемомъ страстную рѣчь. Цѣлительнымъ бальзамомъ въ израненныя души вливались его слова.

Гдѣ то на верху сейчасъ звенѣлъ будильникъ и надъ головою и такъ, что гнулись доски потолка, топалъ босыми ногами его сынъ — Мишель Строговъ — а полковникъ, проснувшiйся раньше обыкновеннаго ничего этого не слышалъ и не замѣчалъ. Онъ снова и снова переживалъ эту бодрящую, освѣжающую душу рѣчь ихъ руководителя.