Поднявъ на спинѣ ершомъ шерсть, Топси, бѣжала знакомыми улочками, избѣгая place du Marche, гдѣ всегда бывали собаки, и гдѣ жилъ отвратительный кобель Марсъ, длинный, на короткихъ лапахъ, съ жесткою, какъ щетина, во всѣ стороны торчащею шерстью шоколаднаго цвѣта и съ мордой, такъ заросшей волосами, что еле были видны черные глаза. И это чучело морское, говорятъ, — люди, конечно, говорятъ — очень модная собака!.. Этотъ негодяй не пропускалъ ни одной корзины съ салатомъ, или картофелемъ, ни одной груды кочановъ цвѣтной капусты, положенныхъ подлѣ ларьковъ на рынкѣ, чтобы ихъ не опрыскать. Завидѣвъ Топси, дѣловито бѣгущую съ газетой въ зубахъ, онъ норовилъ наскочить на нее сзади и осѣдлать ее своими безобразными, короткими лапами. Онъ тогда тяжело дышалъ, какъ толстый старикъ, и длинный красный языкъ торчалъ изъ безобразной, косматой, шерстистой морды, какъ флагъ революцiи надъ лохматыми головами пролетарiата. Надо было увернуться, огрызнуться, можетъ быть, даже и хватить зубами нахала, а какъ это сдѣлать, когда газета зажата въ пасти и нельзя ее выронить на грязной дорогѣ?

У газетнаго ларька стоялъ Лимонадовъ. Топси знала его. Это былъ пожилой господинъ, поэтъ, кажется, единственный Русскiй, съ кѣмъ полковникъ никогда не раскланивался. Говорятъ: — большевикъ!.. Топси было непрiятно становиться при немъ на заднiя лапы, опираясь передними о край прилавка и ждать, когда торговецъ достанетъ нужную газету.

Лимонадовъ о чемъ то говорилъ съ газетчикомъ, кивая головою на собаку, и оба смѣялись.

Продавецъ подалъ газету Топси. Той хотѣлось поскорѣе отдѣлаться отъ непрiятной компанiи, и она, схвативъ газету клыками, и стараясь возможно меньше намочить ее на дождѣ, опрометью бросилась отъ прилавка.

Лимонадовъ и газетчикъ провожали ее почему то дружнымъ хохотомъ.

«Мерзавцы!..»

Полковникъ ждалъ въ «мамочкиной» комнатѣ, гдѣ кипѣлъ на примусѣ коричневый кофейникъ и пахло керосиномъ, кофе и булками. Тамъ сидѣлъ совсѣмъ готовый, чтобы идти на работу Мишель Строговъ въ каскеткѣ на затылкѣ, и, держа обѣими руками большую тяжелую чашку, пилъ горячiй кофе.

Топси, какъ это и полагалось по ея собачьему ритуалу, открыла лапой притворенную дверь, подбѣжала, любезно извиваясь всѣмъ тѣломъ и виляя короткимъ, обрубленнымъ хвостомъ, къ полковнику, сѣла передъ

нимъ, осторожно толкнула его лапой и подняла голову съ газетой.

Но полковникъ вмѣсто того, чтобы взять газету изъ зубовъ Топси, поласкать ее по головѣ и дать ей кусочекъ сахару, сдѣлалъ свирѣпые глаза и такъ посмотрѣлъ на Топси, что та перестала вилять хвостомъ и уронила газету на полъ.

— Ты что принесла, стерва?… А?…

Топси виноватыми глазами смотрѣла на полковника.

— Нѣтъ, посмотрите, пожалуйста, какая это каналья здѣсь издѣвается надо мною!.. Я этому мерзавцу Жюльену пойду и морду набью!

Полковникъ схватилъ съ пола свернутый, мокрый листъ газеты и съ силою злобно ударилъ имъ по носу Топси. Собака отвернулась и заморгала глазами. Въ жолтыхъ топазахъ отразились недоумѣнiе и страхъ. Полковникъ сталъ бить приникшую къ землѣ собаку по чемъ попало. Топси жалобно визжала. На ея визгъ вбѣжали теща и Ольга Сергѣевна.

— Ты мнѣ что принесла, дрянь? — бѣшено кричалъ полковникъ. — Ты мнѣ жидовскую газету принесла!.. Ты что издѣваешься надо мною?..

— Оставьте собаку, Георгiй Димитрiевичъ, — закричала Ольга Сергѣевна. — Развѣ она понимаетъ, что ей даютъ?… Можетъ быть «Возрожденiе» сегодня не вышло почему либо, и газетчикъ ей далъ эту газету.

— He брать была должна!.. Я ее, дуру, училъ… Сколько разъ нюхать давалъ и ту и другую.

— Ее читать было нужно учить, а не нюхать, — сказалъ съ насмѣшкою Мишель Строговъ и съ трескомъ поставилъ на круглый столъ пустую чашку.

— Ты что щен…

Мишель Строговъ узко поставленными, строгими, сѣрыми, маленькими глазами посмотрѣлъ на отца и повелъ широкими плечами. Лицо изъ подъ круглой рабочей каскетки казалось наглымъ. Что то хулиганское, «большевицкое» было въ немъ и отъ взгляда Мишеля, насмѣшливаго и властнаго холодъ прошелъ по жиламъ полковника. Молнiей пробѣжала мысль — «трогать его нельзя. Нынѣшняя молодежь… Ей что?… Она и на отца руку подниметъ… Или совсѣмъ уйдетъ… А онъ съ его шофферскимъ заработкомъ — главная опора семьи».

Полковникъ сталъ совать газету въ пасть собакѣ и говорить сердито, стараясь не глядѣть на сына.

— Пойди и перемѣни!.. Пойди и перемѣни! Мишель Строговъ все такъ же насмѣшливо, какъ взрослый на задурившаго ребенка смотрѣлъ на отца. Потомъ вздернулъ плечами, шмыгнулъ носомъ и, ни съ кѣмъ не прощаясь, вышелъ изъ комнаты. Его тяжелые башмаки загремѣли по лѣстницѣ. Звонко щелкнула желѣзная калитка палисадника.

— Позвольте мнѣ газету, Георгiй Димитрiевичъ, — сказала теща. — Я пойду и перемѣню вамъ ее.

Неонила Львовна была въ старомодной — изъ Россiи еще — черной шляпкѣ грибомъ, въ черномъ старомъ платьѣ, подобранномъ по манерѣ прабабушекъ резиновымъ пажомъ, въ порыжѣлой накидкѣ и съ зонтикомъ въ рукѣ. Она отобрала отъ полковника газету, крикнула собаку и пошла къ дверямъ. Топси, поджавъ хвостъ въ сознанiи горькой обиды, покорно шла за нею. Въ прихожей она взяла въ зубы корзину. Это была другая ея обязанность — носить за «мамочкой» провизiю.

Полковникъ, сердито фыркая, пилъ кофе. Противъ него сидѣла Ольга Сергѣевна.

— Хотя бы воспользовались случаемъ и хоть разъ почитали газету другого направленiя. А то на все смотрите глазами «Возрожденiя», — говорила она наигранно спокойно.

Полковникъ мрачно молчалъ. Онъ косился на часы, бывшiе у него на ремешкѣ на рукѣ и разсчитывалъ, успѣетъ онъ встрѣтить тещу, или проще самому взять у газетчика, да за одно и выругать его. И онъ придумывалъ слова, чтобы газетчикъ не слишкомъ обидѣлся. «Especes de nouilles» — не сильно ли будетъ?… Хотѣлъ спросить у жены, да побоялся: — смѣяться надъ нимъ станетъ.

Они вышли вмѣстѣ. Молча, толкаясь раскрытыми зонтиками — полковникъ все никакъ не могъ научиться носить зонтикъ — спустились по узкой пѣшеходной дорожкѣ къ станцiи. Молча сидѣли рядомъ въ вагонѣ и, когда вышли, — онъ пошелъ вверхъ по набережной, она направилась къ мосту съ золотыми статуями, самому красивому мосту въ Парижѣ, носившему гордое, славное и звучное имя: — «мостъ Императора Александра III».

Разставаясь они не обмѣнялись ни однимъ словомъ. Не кивнули другъ другу головой. Не улыбнулись ласково. Они все давно сказали другъ другу, и новыхъ ласковыхъ словъ у нихъ не было. Они не понимали одинъ другого и потому не могли простить, онъ ея холодности къ нему, она той тяжкой трудовой бѣдности, что смѣнила ихъ когда то безпечальное, красивое житiе въ прежней Россiи.

Этотъ мостъ съ золотыми статуями всякiй разъ невольно блескомъ своего имени возвращалъ ее къ воспоминанiямъ Петербургскаго дѣтства. Печальная улыбка накладывала складки на ея еще красивое, увядающее лицо, и она, шла, широко раскрывъ громадные, лучистые глаза и никого не видя. Она спотыкалась о каменныя плиты, попадала ногою въ лужи и осуждала всѣхъ тѣхъ, кого считала виновниками потери прекраснаго прошлаго и въ ихъ числѣ и своего мужа.

«Георгiй Димитрiевичъ», — думала она. — «Какъ ей… тогда… казалось… Георгiй Побѣдоносецъ… Димитрiй Донской — побѣдитель татаръ на Куликовомъ полѣ… И не побѣдоносецъ… Ку-у-да!.. И чьи теперь побѣды, въ чьихъ рукахъ Куликово поле и берега Дона и Непрядвы?…»

Этотъ день былъ для Топси сложнымъ и труднымъ. Когда съ утра не повезетъ, то ужъ не повезетъ!

Но Топси съ честью вышла изъ труднаго положенiя и Зося, «ами» Фирса Агафошкина, когда выслушала разсказъ Неонилы Львовны о всѣхъ подвигахъ Топси, хлопнула себя мокрыми руками по бедрамъ — она стирала Фирсово бѣлье — и, блистая свѣтло голубыми глазами, воскликнула:

— Алэ яки у насъ Топси, прошэ пани… Тэразъ вшысци о ней бэндонъ мувить…

И точно Топси отличилась на все мѣстечко. Она шла очень разсѣянная за Неонилой Львовной. Ея собачья совѣсть была смущена, Чѣмъ она такъ провинилась передъ полковникомъ?.. За что ее ругали и били?..