Майор Ортнер понял, что не хочет быть судьей.

— Не пытайся показать себя большим дикарем, чем ты есть на самом деле, — сказал он Харти. — И потом: кто жилец, а кто нет — не тебе судить. Это Божий промысел.

Неплохо получилось — спихнул всю ответственность на Бога. Хотя известно, что как раз Он ни за что не отвечает. Он судит потом.

— Приведи его в чувство.

Харти неодобрительно поджал губы — и ткнул дулом карабина в ребра сержанта. Тот еле слышно застонал. Харти ткнул еще раз, потом сел на корточки — и от души дал пощечину. Повторить не успел — рука сержанта уже сжимала под горлом ворот его рубахи.

Серые глаза. Неподвижный, ничего не выражающий взгляд. Машина войны.

Харти не подкачал. Его оцепенение длилось не дольше секунды. Карабином он резко подбил снизу руку сержанта — и откатился в сторону. Сказал, улыбаясь:

— Черт! — растерялся. А надо было стрелять. В упор, в сердце.

Серые глаза не отпускали Харти. Затем, когда сержант понял, что опасность от Харти уже не исходит — медленно перевел взгляд на майора Ортнера. Взгляд как взгляд. Только очень тяжелый. Отчего в нем столько тяжести — майор Ортнер не стал разбираться. Просто ждал. Ему было интересно. Ведь этот сержант что-то думал и о нем. Что именно?..

Видать, оценка была не очень высокой. Во всяком случае, на лице она никак не проявилась. Рукавом рваной гимнастерки сержант смахнул землю со рта и повернулся к дороге.

Забитая войсками дорога — обычное зрелище тылов наступающей армии. Колонна выползала из-за леса, как червь из земли, и таяла в пыли и мареве где-то на востоке, в испятнанных редкими перелесками, распаханных холмах, которыми начинались предгорья Карпат. Несколько часов назад он видел на дороге разведгруппу — немного солдат и три танка, — теперь пусть поглядит на это. Майор Ортнер ждал какой-нибудь реакции, но прошло не меньше минуты, а ничего не происходило. Неподвижный взгляд, неподвижное лицо.

— Ты можешь встать?

Мало ли что: вдруг у него ноги раздавлены. Под слоем спрессованной земли не разглядишь.

Сержант взглянул на майора Ортнера; прислушался к своему телу; кивнул.

— Перед тобой офицер.

Ах, Катьюша! Какое удовольствие говорить с врагом на его языке! Уже одним этим я доказываю свое превосходство…

Сержант поднялся. С майором Ортнером он был одного роста, но плотнее и пошире в плечах.

— Ты один уцелел. Погляди, что осталось от вашей позиции…

Эту реплику сержант оставил без внимания. Он смотрел на руку майора Ортнера, в которой было его кандидатское удостоверение. Это дало майору зацепку, но — по своему обыкновению — он решил не спешить.

— Скольких наших солдат ты успел подстрелить?

— …и двух офицеров…

Вот первые слова, которые майор Ортнер услышал от врага на этой войне. Голос хриплый, жестяной. Сержанту трудно было говорить. Он попытался облизать губы, смочить рот слюной, но слюны не было. Оно и понятно: обезвоживание из-за потери крови. Ну и жара к тому же.

— Я не подстреливаю — я убиваю.

Это вызов. Не в голосе — голос ровный, нейтральный. Вызов во всей его сущности. Ты интересовался его характером — вот тебе и ответ. А ведь прав был Харти!..

— Ты дерзок, сержант… Это нехорошо.

Фразы складывались с едва заметной натугой, но были точными. Только что майор Ортнер едва не произнес «это есть нехорошо» (калька с европейской лексики), однако успел поправиться. Он понимал: одно дело — говорить с Катей, и совсем иное — с врагом. Проверим себя на более сложных фразах.

— В любой армии… офицер — всегда офицер; а сержант… — Майор Ортнер показал рукой где-то на уровне своего колена, даже чуть наклонился при этом. — Любая армия держится на дисциплине и субординации, и, как сержант, ты должен это помнить всегда, как «Pater noster»… не знаю, как по-вашему… Я верю, что ты хороший солдат, но это… — Майор Ортнер поднес кандидатское удостоверение к лицу сержанта. — …Это ты плохо придумал. Будущий большевик — не хорошо. — Уже произнося эти слова, он понял, что использует неправильную форму, но поправляться не стал. — Давай сделаем так: ты… — Слово вылетело из памяти, но майор Ортнер даже виду не подал — показал, что рвет кандидатское удостоверение. — И тогда ты для меня будешь просто хороший солдат.

Трудно разговаривать с человеком, у которого такой неподвижный взгляд.

Сержант взял кандидатское удостоверение и положил в левый нагрудный карман гимнастерки.

— Ты меня не понял?

— Понял.

— Ну что ж, это твой выбор. За него ты заплатишь своей жизнью. Ты к этому готов?

В следующее мгновение от подсечки майор Ортнер оказался на спине, упал как подрубленный, плашмя. А сержант уже повернулся к Харти. Счастье, что Харти так и остался в стороне, не подошел, сидел на корточках там, куда откатился. До него метра три, с места их не одолеешь прыжком. В глазах у Харти восторг. И голос такой неожиданно певучий: «Ну теперь ты мой!..» И карабин, как живой, скользнул из-под мышки в ладони, и уже выискивает своим единственным глазом местечко на груди врага, чтобы влепить в него свой свинцовый поцелуй. Но не спешит Харти, не стреляет. Куда спешить? — сначала удовольствие получим…

Сержант полуприсел, сделал ложное движение влево, с неожиданной легкостью отскочил вправо… карабин не отпускает, упирается взглядом в грудь. Тянет с выстрелом.

Одним прыжком — с прогибом — мастер джиу-джитсу! — Майор Ортнер уже на ногах. И коллекционный красавчик «вальтер» — игрушка! — уже в его руке. Но стрелять в спину…

Расслабленная спина сержанта едва уловимо напряглась. Он меня почувствовал, — понял майор. — Он меня почувствовал — и сейчас повернется…

В такие моменты не думаешь головой — тело само выполняет за тебя всю работу. Минимальный замах. Ощущение такое, словно ударил рукоятью «вальтера» не по телу, а по дереву. Майор Ортнер хотел попасть по затылку, но Харти опередил, выстрелил раньше; сержант подломился — и удар пришелся чуть ниже шеи. Тоже хорошо.

Неожиданно для себя, в машине майор Ортнер задремал. Он даже не заметил этого. Почувствовал тяжесть в теле, захотелось закрыть глаза, закрыл, а когда открыл — вокруг были горы. И тело легкое, и голова ясная. Вспомнил эпизод с пограничником — и пресек эту мысль. Чего мусолить? Было — и прошло. Любопытствовал, с каким народом придется иметь дело? Теперь знаешь. Точка.

Горы были невысокие, но красивые. Сумрачные еловые леса подступали к дороге. В ущельях влажный воздух стоял, как вода. Запах хвои был столь насыщенным, что казался материальным. Думать не хотелось. Хотелось просто быть. Просто быть — и больше ничего не надо.

Придорожные харчевни были забиты воинским народом, но в очередном маленьком городке майор Ортнер сообразил поискать в стороне, и буквально в двух кварталах они обнаружили полупустой ресторанчик на шесть столиков. Их покормили очень прилично. Борщ (слово новое для майора Ортнера и трудно произносимое; у него получалось только раздельно: бо-р-щ) был ароматным и легким; мясо свежайшее и поджарено мастерски: корочка хрумкая, а ткани нежные и налиты соком; и местные вина были хороши. Хозяин понимал по-немецки лучше, чем по-русски. Майор Ортнер поинтересовался у него, какой год был удачным для вина, и когда узнал, что 38-ой, попросил две бутылки именно этого года — белое и красное. Белое напоминало его родной рислинг, только у здешнего был оригинальный привкус, как от капли еловой смолы. А красное… терпкое, освежающее рот… как после ментоловых пастилок… с таким знакомым тонким ароматом… «Я его в Венгрии пил!» — вспомнил майор Ортнер, и хозяин согласно закивал: «Натурально, ведь мы — одна страна…» Майор Ортнер заказал у него, чтобы взять с собою, по три бутылки того и другого. Предупредил Харти: «И не думай! Я до трех считать умею…»

После этого он снова задремал — и проснулся вдруг, как от толчка. Ему приснилась мать. Вроде бы — чего особенного? — но мать ему не снилась никогда; вот в этом и особенность. Мать была в закрытом платье начала века — рукава с пуфами и широченная юбка; и высокая сложная прическа из того же времени. В жизни он ее такой не видел, разве что на фотографии. Мать была встревожена. Она плавно подошла (ее лицо было неразличимо, но он знал, что это она), сказала что-то важное, что-то поразившее его, и положила руку ему на плечо. От этого прикосновения он и проснулся. И сразу попытался вспомнить: что? что она сказала? Ведь он осознавал, что спит, и велел себе: запомни! и как только проснешься…