Прежде всего он направился к роднику. На это у него ушло вдвое больше времени, чем он предполагал, поскольку по пути едва не напоролся на немцев: только он собрался перейти большую поляну, на которой чахли изнуренные безводьем ряды картошки, как в стороне из-под деревьев вышли двое, — и побрели наискосок, отсвечивая касками; и навстречу им такой же патруль. Значит, там остановилось какое-то подразделение. Стерегутся. Хотя, говорят, орднунг у них в крови… Дальше Ромка пробирался осторожней, и когда, наконец, напился и набрал во флягу воды, была уже полночь.

Вода взбодрила, но буквально несколько минут спустя наступила реакция. Ромку неодолимо потянуло в сон. Только сейчас, когда он оказался в относительной безопасности, заявило о себе перенапряжение, в котором он находился уже почти сутки.

Ромка не стал упрямиться. Но завалиться под деревом рискованно: столько немцев вокруг — ни за грош попадешься. Другое дело — захорониться наверху, в ветвях, но пока найдешь подходящую развилку да сплетешь из веток настил…

И тут он вспомнил о триангуляционной вышке.

Это решение было вполне в Ромкином вкусе. Парадоксальность он ценил превыше всего. Кому придет в голову искать на самом видном месте? Ромка был там однажды. Площадка два на два, правда, не огороженная, зато лежащего человека (а он не лошадь, чтобы спать стоя) ни одна сволочь снизу не заметит.

Вышка была неподалеку. Ромка спал на ходу, пока брел к ней. Потом пришлось проснуться, чтобы, стоя на первой промежуточной площадке, выломать из пазов лестницу и сбросить ее на землю. От усилия сон рассеялся, однако это не огорчило. Плохой бы он был солдат, если б его пугали такие трудности. Он взобрался по остальным двум лестницам на самый верх, стянул ботинки, положил под голову винтовку и брезентовый пояс с патронташем — и его не стало.

Его разбудил оглушительный рев.

Солнце поднялось уже высоко; сухо пламенел, наливаясь зноем, очередной день; а вокруг вышки, на одной высоте с Ромкой, медленно кружил немецкий самолет…

Это был не «мессершмит» и не «фокке-вульф», и вообще далеко не современная машина, — любую из них Ромка определил бы сразу, ведь столько раз видел в методическом кабинете на плакатах. Это был тихоход, двухместный моноплан-парасоль. Связист. Летчик был один. Он сдвинул очки-консервы на лоб, смеялся, махал рукой и что-то кричал Ромке, может быть, гутен морген.

Мимо неторопливо проплывали черные кресты…

Ромка вдруг очнулся. Что ж я на него смотрю, на гада? — изумился он. Расселся, как в кино. Даже фашиста насмешил. Ну, ты у меня сейчас, паскуда, покорчишься. Я тебе такой покажу гутен морген — сразу начнет икаться…

Ромка потянулся за винтовкой. Потянулся осторожно, не хотел спугнуть летчика. Но ведь тот смотрел не в сторону — сюда смотрел, на Ромку. Он перестал смеяться; его лицо вроде бы вытянулось. Однако он не отвернул самолетик, продолжал делать очередной круг, словно ему это зачем-то было нужно, а скорее всего — что-то в голову вступило, затмение какое-нибудь. Он продолжал делать очередной круг, только теперь уже не высовывался через борт, а сидел прямо и лишь косил глазом на Ромку и дергал ртом.

Ромка так же медленно, плавно поднес винтовку к плечу, прицелился — и повел ее за самолетом, ловя его темп. Потом взял упреждение и выстрелил.

Наверное, не попал в летчика, а если и попал, так не очень серьезно. Зато разбудил. Немец кинул машину в сторону, на крыло, высунулся и погрозил кулаком. Ромка разрядил ему вслед обойму. Это была пустая трата патронов, но ни сожаления, ни досады Ромка не испытал. Он смотрел, как самолетик, набирая скорость, лезет вверх, как он разворачивается над животноводческой фермой, а может — и чуть подальше, и так явственно почувствовал недосып, что хоть ложись и помирай. Ромка сидел на серых, рассохшихся, промытых дождями, прожженных солнцем досках, овеваемый легким ветерком, уже прогретым, лишенным прохлады, уже собирающим запахи зноя, чтобы к полудню загустеть и остановиться в изнеможении. Сидел мирно и покойно, и впрямь едва ли не дремал, наблюдая сквозь ресницы, как сердито жужжит далеко в небе маленькое насекомое. Вроде бы не собирается улетать…

Ромка дотянулся до ремня с патронташем, выцарапал обойму, вставил ее и передернул затвор. Туго ходит, только теперь заметил он; никогда бы не подумал, что Эдька не чувствует оружия. Надевать ботинки не стал. Голым ногам было так хорошо! Да и сподручней: не поскользнешься на досках.

Он посмотрел по сторонам — на холмы, рощи и поля (отсюда, с пятнадцатиметровой высоты, вид был прекрасный), — расставил ноги, притер ступни, чтобы почувствовать настил, похвалил себя, что не надел тяжелые ботинки, перехватил поудобней винтовку и сказал себе: я готов.

Немец, казалось, только этого и ждал.

Висевший на месте самолетик стал расти. Он мчался прямо на Ромку, несся на него, как с горы. Жужжание перешло в рокот, потом в вой, который становился все выше, все пронзительней. Вой несся сквозь Ромку, но не задевал: это для психов впечатление, а Ромка к таким вещам был невосприимчив. Он стоял, опустив руки с винтовкой; сейчас его руки были расслаблены, но это необходимо, — они должны быть свежими и твердыми, когда придет время стрелять. Он следил прищуренными глазами за надвигающимся в солнечном ореоле, в ослепительном сиянии врагом (немец был опытный, заходил точно по солнцу), и считал: еще далеко… далеко… вот сейчас он выравнивает самолет… он меня затягивает в самый центр прицельной сетки… сейчас нажмет на гашетку…

Короткий стук пулемета, всего несколько выстрелов, оборвался сразу, потому что Ромка, чуть опередив его, сделал два шага в сторону, так что левая нога стала на крайнюю доску. Пули просвистели рядом, а Ромка уже шел на противоположный край площадки, и опять опередил немца: хотя вспышки новых выстрелов трепетали в такт его шагам, пули прошли мимо — там, откуда он секунду назад ушел. Больше ему не успеть скорректировать свою телегу, понял Ромка и засмеялся, но ему тут же пришлось броситься плашмя на настил и даже вцепиться пальцами в щели между досками, чтобы не смело, не сбросило вниз, потому что летчик озверел. Пренебрегая собственной безопасностью, он пронесся в двух метрах над площадкой. Ромке даже показалось на миг, что это конец, но все обошлось, он сел и закричал вслед самолетику:

— Ах ты, гнида! Ты ж меня чуть не уронил!..

Винтовку тоже едва не сбросило. Цевье и приклад на площадке, а вот ствол уже торчал наружу. Упади винтовка вниз, пришлось бы за нею спускаться — и дуэли конец. Правда, и сейчас у Ромки было предостаточно времени, чтобы спуститься на землю, а там бы он нашел, где схорониться. Но так мог поступить кто угодно — только не Ромка Страшных.

Он подобрал винтовку. Жаль, что не пришлось пальнуть вслед, ведь немец был рядом — рукой достать можно. Теперь летчик изменит тактику, отбросит джентльменство и еще издали начнет поливать из пулемета. Тяжелый случай. А еще надо придумать, как уберечься от воздушной волны. Если не придумаю — тогда из бойца, из поединщика превращусь в безответную мишень. Тогда это будет не дуэль, а расстрел…

Только сейчас Ромка оценил вполне, как чудовищно не равны условия, в какие поставлены он и летчик. Это, впрочем, не поколебало его решимости. Если первые выстрелы он сделал импульсивно, то теперь остался на этой площадке осознано. Тут не было риска ради риска, фатализма, желания испытать судьбу, поиграть со смертью в кошки-мышки. Нет. Просто он подумал, что в первом же бою сбить вражеский самолет совсем неплохо для его, Ромкиного, вступления в войну.

(Вот мы и поймали его на этом слове: «война». Но оно всплыло не как результат осмысления ситуации; так широко Ромка пока не думал. Пока что он попадал из одной критического положения в другое, они стояли в очередь, требовали немедленного действия и не оставляли времени на осмысление. Слово «война» всплыло автоматически, пустое, не наполненное смыслом грандиозного трагического катаклизма. Сейчас оно было для Ромки в одном ряду со словами «бой» и «провокация». И даже потом, когда он узнает, что это все же именно война, — он и тогда не задумается об ее огромности. Он ее воспримет, как личное обстоятельство. Объясняется это просто. Жизнь — в любом ее проявлении — была Ромке впору, по плечу. И война — как одно из обстоятельств жизни — оказалась впору, как костюм, сшитый отличным мастером по мерке. Война — значит, война. Значит, надо убивать врагов. При любом случае. И как можно больше. Точка.)