Те двое ушли.

Земля словно бы совсем не приближалась. Во всяком случае, так казалось невооруженному глазу. Пароход почти что застыл посреди мертвой зыби. Но это был обман зрения. Учился в университете! Боже ж ты мой…

Что-то произошло с Лэндерсом после того, как его ранили на острове Нью-Джорджия. Трудно сказать, что именно. Ранение было сравнительно легкое, да и самое обычное. В нескольких шагах плюхнулась крупнокалиберная мина, взрывной волной его бросило на землю, и он потерял сознание. Такое, наверное, случалось с тысячами. Тогда это было совсем не страшно. Не было ни особо неприятного ощущения, ни боли, ни времени испугаться. Разрыв вырос так неожиданно и так близко, что он почти не слышал грохота. Его тут же понесла уютная звенящая чернота. И больше ничего не было, разве что дернулось где-то недоуменно: вот ведь, совсем не страшно…

Умирать — вот что подумалось тогда. Он сообразил это позже. Отсюда вытекало, что он никогда не придет в себя. Но он таки очнулся, с окровавленным носом и тяжелой пустой головой. Она тоже была вся в крови, каска куда-то откатилась. Против всяких правил первой помощи кто-то перевернул его на спину и хлопал по щекам. Потом — смешно сказать, однако так делал всякий — он испуганно потрогал промежность и убедился, что все цело. Врач — лейтенант на перевязочном пункте сказал, что через пару дней он вернется в строй. И лишь когда он попытался встать на ноги, обнаружилось, что у него перебит голеностопный сустав. Непонятно, как он вообще дошел сюда.

Пока он ждал, когда придет санитарный джип, и произошла с ним эта странная штука, это что-то. Они разрезали башмак, там было полно крови, и перевязали ему лодыжку. Четверо санитаров уложили его на носилки и перенесли на вершину холма, где дожидались остальные. Он сидел на носилках и вместе с другими ранеными спокойно, даже с удовольствием наблюдал, как внизу идет бой.

Лэндерса только что назначили батальонным сержантом по связи. Прежде он таскался за своей ротой, забредая туда, где ему в качестве ротного писаря даже не полагалось быть, но четыре дня назад подполковник, командир батальона, взял его к себе сержантом по связи вместо прежнего, убитого. Мина настигла его, когда он направлялся с распоряжением к одному взводному.

Лэндерс только второй раз попал на передовую, потому что был из пополнения и к тому же писарь. В первый раз он вместе со своей ротой совершил несколько переходов, участвовал в недолгой перестрелке, видел, как ранило нескольких его товарищей, но затем командир роты по наущению первого сержанта Уинча строго-настрого приказал ему вернуться в тыл полка к своим обязанностям. Другой раз он раздобыл у начальника отделения личного состава три трехдневных пропуска: тот посчитал его просьбу восхитительной, ну прямо Дон Кихот, рвущийся в бой. Сам-то Лэндерс думал, что когда-нибудь потом, после войны, он посмеется над тем, как он исхитрялся, чтобы попасть на передовую. Но где-то глубоко внутри него не переставая скоблило чувство, что он отсиживается в безопасном местечке, тогда как другие — там, в огне и дыму. Через день его засекли, батальонный отправил его обратно в полк. Дело в том, что каким-то чудом он сделался незаменимым помощником командира. Заглянув в личное дело Лэндерса, он увидел, что ему двадцать один год и три из них он провел в колледже. Вся эта история взбесила Уинча, у которого Лэндерс и числился писарем. В результате большую часть времени Лэндерс проводил теперь с батальонными офицерами, рассуждая о войне и выполняя различную организационную работу на порядочном расстоянии от переднего края. Не будь он ранен, подполковник, вероятно, оставил бы его при себе с повышением в звании. Во всяком случае, он имел бы тогда основания заявлять, что тоже внес свой вклад в дело победы.

Но в какой-то неуловимый момент, когда он сидел на холме, все это разом переменилось. Из неглубокой лощины прямо под ним доносились крики, стоны, проклятия. Человеческие фигурки бегали взад — вперед, тащили что-то, стреляли, кидали какие-то штуки, падали, схватывались врукопашную. В голове у Лэндерса засела одна-единственная мысль. Идиоты! Неужели они не понимают, что делают? На них просто смешно смотреть! Он тогда еще не знал, что то же самое чувствует сразу после ранения почти каждый.

Лэндерс с полнейшим равнодушием наблюдал, как люди колошматят и колют, стреляют и взрывают друг друга. Ну и пусть, так им и надо. Заслужили. Не то еще заслужили. Он не возражал, отнюдь. Но сам он из игры вышел. Выскочил не только из этой молотилки. Его благодетель подполковник, его рота и армия, его собственная родина и чужая и все человечество, вместе взятые, — это одно, а он — совсем другое. Ему хотелось, чтобы его оставили в покое.

Он понимал, что ничего не изменится. Они могут приказать ему сделать то-то и то-то. Могут бросить его за решетку, и он будет сидеть. Могут проколоть штыком, и он закричит от боли. Они могут даже повесить ему медаль, и он, вытянувшись, отдаст честь. Они могут убить его, и он умрет. Вот и все, что они могут сделать. А все остальное дерьмо. Обыкновенное дерьмо.

Так получалось не только потому, что люди посходили с ума. Об этом он давно догадывался, с самого начала. И не потому, что современная война — сама по себе безумие. Это он тоже знал. И даже не потому, что не пройдет и десятка лет, как эти самые люди, которые вцепились друг другу в глотку, вернее, те, кто уцелеет, будут подписывать обоюдовыгодные торговые соглашения и заключать сделки для извлечения прибыли, а те, кому не повезло, будут бессловесно гнить в земле. Лэндерс давным-давно понял это. Сейчас он собственными глазами увидел, до чего все глупо, и дико, и смешно, и ему не хотелось иметь ничего общего со всем этим.

И тут он заплакал.

Слезы не помогли. Перестав плакать, он не почувствовал облегчения. Скорее стало даже хуже. Две белые полосы от слез прошли сверху вниз по его впалым, припудренным пылью щекам. Другие тоже плакали. У них на лицах были такие же белые полоски. Его это не тронуло.

Всю свою жизнь Лэндерс гордился тем, что он аутсайдер, посторонний. Теперь он на самом деле вышел из игры, был вне ее, по ту сторону. Не самое приятное ощущение. Люди казались ему неумными драчливыми животными. Хуже обезьян. Такая порода. Кем бы они ни притворялись, их животная родословная начиналась с Australopithecos.[4] Он не желал иметь с ними ничего общего.

Он «вне игры» — это чувство не покидало Лэндерса все долгие часы, дни и недели, которые прошли с того момента, оно не покидало его, не менялось и не ослабевало. Оно жило в нем так прочно, что временами он впадал в ярость, желая избавиться от него. Но ничего не помогало. От бешенства он выкидывал нелепые, дикие штуки. Но всякий раз они кончались, ничего не затронув в душе, и снова появлялось то же самое странное холодное безразличие.

Через пару дней его переправили самолетом на Гуадалканал, а потом на Новые Гебриды. Госпитальные врачи на морской базе осматривали его глаза и уши, обследовали то одно, то другое и вскоре заявили, что последствия контузии прошли. Они были готовы оперировать ему лодыжку.

Хирургом был молодой майор с красивым мальчишеским лицом, в котором ясно читалось, что в его жизни ничего не успело произойти. Во всем, что он делал, сквозили та же мальчишеская красивость и самонадеянная убежденность в собственной неуязвимости.

— Ну, с осколками проблемы не будет. Мы их сравнительно легко удалим. Проблемы в другом. Есть два способа починить вам ногу. — Майор улыбнулся. — Мой и принятый в армии. Военным что нужно — подлатать раненого и поскорее вернуть его в строй. Нога будет почти в норме. И все-таки структуры до конца не восстановятся. Нога наверняка будет беспокоить, особенно с годами. Зато через пять недель вы выходите из госпиталя и возвращаетесь в часть. Если же я оперирую по-своему, так, как я оперировал бы пациента дома, вас продержат в гипсе по крайней мере месяца два. У начальства не будет иного выхода, как переправить вас в Штаты. Пациент — вы, вам и выбирать.