В этом Люксоре не существует понятий благоразумия, любви, верности, привязанности. Здесь Джонни Стрейндж пускает в распыл семь тысяч долларов, с трудом накопленных им и его женой за несколько лет. Точно так же поступает и Марион Лэндерс. Здесь пьют без просыпу и мужчины без конца меняют женщин. Впрочем, и женщины делают то же самое. Здесь люди могут искалечить друг друга из-за того, что кто-то «не так посмотрел» и «не то сказал». Здесь не носят боевых наград, ибо это считается дурным тоном, а высшими знаками отличия являются значок пехотинца и нашивка за участие в боях на тихоокеанском театре военных действий. Этот Люксор кажется странным, полуреальным, более похожим на кошмарный сон, чем на действительность, хотя выписан он сочными мазками и с изобилием подробностей. Реальность его зиждется на социально-психологическом основании. У людей, его населяющих, нетрудно заметить очевидные сдвиги в психике. Их душой владеет, как говорил некогда Эдгар По, страх перед жизнью, страх перед смертью и страх перед страхом жизни и смерти. Они существуют на грани психологического надрыва. Последняя нервная струна, удерживающая сознание от распада, натянута до предела и вот-вот лопнет. Все они — и те, кто уже превратился в «жалкие обломки естества», и те, кого это ждет впереди, — жертвы войны, которая представляется им великой бессмыслицей. Они жертвы не только потому, что война искалечила или может еще искалечить их физически, но еще и потому, что она разрушила все связи и обрекла их на одиночество.

В этом самосознании героев Джонса отразилась одна из особенностей восприятия войны американцами. Они переживали ее иначе, чем европейские народы. США не знали сокрушительных бомбежек, массовых расстрелов, концентрационных лагерей, голода и эпидемий. Разумеется, какие-то перемены в жизни страны произошли, но они не были кардинальными. В принципе же все оставалось по-прежнему. Более того, в сопоставлении с кризисными 30-ми годами жизненный уровень поднялся. Жертвы несла только армия, сражавшаяся где-то там далеко, за океаном. В этом контрастном противостоянии воюющей армии и благоденствующих Штатов заключена, видимо, причина того чувства жертвенности, которое характерно было для мировосприятия американских солдат. Им казалось, что они, и только они, причастны к войне, а всем остальным нет до нее дела. Сама же война в их сознании существовала в виде стойкого комплекса, куда входили однотонно окрашенные понятия: смерть, кровь, страдания, ужас, грязь, болезни, усталость. В этом была для них вся война, а ее жертвами они видели себя, и только себя. Подобное восприятие войны широко зафиксировано в американской литературе. Оно пронизывает десятки романов, бесчисленное количество повестей и рассказов, составляющих, в общем и целом, так называемую военную литературу.

В обитателях второго Люксора есть нечто общее с героями раннего Хемингуэя, Ремарка, Олдингтона. Они тоже в некотором роде потерянное поколение, сознание которого, как мы знаем, было окрашено ощущением бессмысленности жертв. Сцена, рисующая пьяного старшину Уинча, взгромоздившегося на ящик из-под мыла посреди Вашингтонской площади в Сан-Франциско и призывающего к единению солдат всех стран, была бы уместна в любом из ранних романов Ремарка.

Герои Джонса часто говорят и думают о бессмысленности жертв. Говорят по-разному, не всегда внятно. Но смысл этих разговоров и размышлений — один. Наиболее отчетливо он выражен, пожалуй, в словах Лэндерса, который легко может себе представить, «что не пройдет и десятка лет, как эти самые люди, которые вцепились друг другу в глотку, вернее, те, кто уцелеет, будут подписывать обоюдовыгодные торговые соглашения и заключать сделки для извлечения прибыли, а те, кому не повезло, будут бесславно гнить в земле». Доминантой в сознании героев становится полное, абсолютное и тотальное неверие. Их единственное кредо — «я не верю». Смутное, тревожное, глухое неверие, нарастающее в их душах на протяжении романа, обретает ясную формулировку в последней его части: «Да поймите же вы, не верю я больше в нашу армию, в то, что она делает. И в страну нашу не верю. В человечество, к которому мы имеем несчастье принадлежать, тоже не верю».

Можно ли предположить, что Джеймсу Джонсу осталась неведома разница между первой и второй мировыми войнами, что ему непонятен был антифашистский, освободительный характер соединенных усилий союзных армий, в том числе и американской? И что даже в конфликте с Японией его родина оборонялась от посягательств агрессора и отстаивала собственную свободу и независимость? Неужто он не понимал, что на этот раз жертвы были принесены во имя высоких, гуманных и благородных целей? Маловероятно. Скорее следует предположить другое.

Действие романа «Только позови» относится к началу сороковых годов, но писался он в семидесятые. К этому времени за плечами у американского народа, государства, армии был уже новый исторический опыт — две позорные войны: корейская и вьетнамская. Тут все было другое: никаких благородных целей, никаких гуманных оснований, никакой защиты демократических идеалов. Эти войны были откровенно империалистическими, антидемократическими и захватническими. Вместо освобождения они имели задачей порабощение и физическое истребление народов. Жертвы на этот раз приносились во имя интересов военно-промышленного комплекса. Они и впрямь были бессмысленны. Гибель десятков тысяч молодых американцев во Вьетнаме не принесла Америке славы, но, напротив, покрыла ее позором. В стране возникло мощное антимилитаристское движение. Тысячи граждан США покидали родину, чтобы уклониться от призыва в армию. Повсеместно вспыхивали митинги и демонстрации протеста. Бунтовали целые университеты. Над студентами учинялись жестокие расправы, сопровождавшиеся человеческими жертвами. Писатели, журналисты, публицисты, общественные деятели выступали с разоблачениями авантюристической военной политики правительства.

Общественная, идеологическая атмосфера этих лет наложила глубокий отпечаток на всю американскую литературу. Не избежал, конечно, ее воздействия и Джеймс Джонс. Именно в этом, вероятно, следует искать истоки и корни несколько неожиданной близости духовного мира героев романа «Только позови» с идеологией и психологией потерянного поколения.

Если попытаться определить общее отношение Джонса к войне, то, скорее всего, его следует охарактеризовать как тотальный пацифизм. Он — противник всякой войны: оборонительной и наступательной, освободительной и захватнической, локальной и всеобщей. В системе ценностей Джонса нет ничего, что стояло бы выше отдельной человеческой жизни. С его точки зрения, в современном мире не существует целей, задач, исторической необходимости, которые оправдывали бы насильственную смерть на войне. В этом он тоже сближается с идеологией потерянного поколения и с пацифистским движением, порожденным первой мировой войной, хотя в данном случае историко-идеологическим основанием его убеждений является опять-таки национальная действительность и американское самосознание эпохи Кореи и Вьетнама. Джонс вполне мог бы подписаться под молодежным лозунгом 60-х годов: «Будем любить и не будем воевать».

Следует, однако, иметь в виду, что Джонс был слабым политиком и пацифизм его не содержит политических импликаций. Теоретическое его обоснование не выходит за рамки весьма смутных соображений общегуманистического порядка, касающихся биологической, социальной и психологической природы человека. Как уже было сказано выше, пацифизм Джонса — это продукт эпохи Кореи и Вьетнама. Однако невозможно уйти от того факта, что в романе «Только позови» изображается вторая мировая война, которая в силу своего освободительного, антифашистского характера не давала объективно исторических оснований для возникновения широкого пацифистского движения. Поэтому мы вправе рассматривать пацифистские идеи этого романа как своего рода идеологический анахронизм.

Кстати говоря, это не единственный анахронизм в книге. Некоторые критики, к примеру, упрекали Джонса в том, что принципы армейской организации, характер взаимоотношений между людьми, военные доктрины, способы функционирования подразделений и т. д., как они представлены в романе, скорее характеризуют американскую армию 60-х годов, нежели времен Гуадалканала и Нью-Джорджии. Они, конечно, правы. Но это не столь существенно. Для нас гораздо важнее, что означенный «анахронизм», а точнее говоря, модернизация, имеет место при изображении человека, его характера, мироощущения, его психики.