В цитированном уже интервью Джонс говорил: «Какого черта, война теперь уже не война, а индустрия, комплекс большого бизнеса!» Эта фраза дает нам ключ к пониманию последних разделов романа «Только позови». Она проясняет трагический сдвиг в отношении героев к армии, а стало быть, ко всей своей предшествующей и будущей жизни. Милитаризм, как показывает писатель, противоречит понятиям о ценности человеческой личности, да и сама жизнь человека в условиях «милитаризованной» армии низводится до уровня статистической единицы. Солдат превращается в объект «процесса»; его неповторимая суть растворяется в потоке бумаг, характеристик, бюрократических «форм», которые никто не читает. Всем, в сущности, наплевать, кто он такой и на что способен. Происходит некая компьютеризация армии, учитывающая массу факторов, но решительно не способная учитывать что-либо сопряженное с личностью, идеологией, нравственностью. «Милитаризованная» армия превращается в разрушительную машину, парадоксальным образом открывающую простор для фаворитизма, произвола, предрассудков, то есть для всего античеловечного в человеческих отношениях. Типичнейшим ее порождением на последних страницах романа оказывается капитан Мейхью — самодовольный бездарный тупица, которому наплевать решительно на все, кроме власти и мнения начальства. Представляется существенным, что в сознании одного из главных героев — Лэндерса — Мейхью постоянно ассоциируется с пленным нацистом. Лэндерс относит их обоих к категории людей, алчущих власти. В достижении этой власти и в ее употреблении их не смутят никакие моральные принципы.

Очевидно, что здесь мы тоже имеем дело с некой проекцией. Только теперь она носит ретроспективный характер. Писатель проецирует национальный опыт 50-70-х годов на реальные обстоятельства военных лет. Именно здесь скрыта главная пружина разрушения мифа о РОТЕ. Он распадается не потому, что в роте не осталось прежних солдат и командиров. Как говорится, война есть война, и герои романа должны это понимать. Дело в другом: в новой армии нет места для той системы отношений, которая лежит в основе самого понятия РОТА. Оттого-то беспросветна и мрачна трагедия героев.

Ю. Ковалев

Слух об этих четверых прошел за месяц до их прибытия. Мы были разбросаны по госпиталям в разных частях страны, и даже удивительно, до чего быстро до нас доходили вести о том, что творилось с ротой. Узнав новость, мы письмами и открытками передавали ее дальше. У нас была собственная система связи, охватывающая всю страну.

На этот раз их было всего четверо. Но зато каких! Уинч, Стрейндж, Прелл и Лэндерс. Наверное, самые замечательные ребята в роте.

Когда пришло известие, мы еще не знали, что всех четверых направляют в одно и то же место. К нам, в Люксор.

Обычно в люксорском госпитале мы узнавали новости первыми. Это потому, что здесь собралась самая большая группа наших. Одно время насчитывалось целых двенадцать человек. Здесь находился нервный узел нашей системы. Мы добровольно взяли на себя эту обузу и добросовестно строчили письма и открытки другим.

Рота была еще там, в джунглях, на Тихом океане, главнее весточки о ней ничего не было. Рота была главнее и реальнее, чем все, что происходило вокруг, главнее, чем то, что происходило с нами самими.

Март Уинч был у нас первым сержантом, старшиной в роте. Джон Стрейндж — начальником кухни-столовой, Марион Лэндерс — ротным писарем. Бобби Прелла два раза разжаловали из сержантов, сейчас он ходил в капралах, но все равно он был самым упрямым и отчаянным в роте. Не просто твердый орешек — запал.

Поразительно, как мы, вернувшиеся с фронта, старались держаться друг друга. Мы были как стайка осиротевших детей, нас раскидала по разным лечебницам какая-то заразная болезнь. И это ощущение заразы не проходило. Вообще-то люди относились к нам хорошо, заботились и все такое, но, притронувшись к нам, бежали мыть руки. Мы были нечистые, что ли, подпорченные. Мы не сердились на них. Мы сами это чувствовали. Мы понимали, почему штатские не хотят смотреть на наши увечья.

В госпитале мы знали, что нам не место среди чистеньких и ухоженных. Наше место там, где болезни и бедствия, там, где мы падали от усталости, умирали от ран, пропадали без вести, исчезали без следа вместе с другими, — там, с нашей единственной семьей, какую мы знали. Вот что значит быть раненым. Мы были как никому не нужные евнухи, у нас отняли некие части, и теперь, попав в цветущие сады, мы лакомились сладостями из брезгливых дамских пальчиков и ожидали вестей от сенешалей с поля битвы.

Но у нас была своя гордость. Мы прибыли из районов бедствия, куда не попадали другие. И мы не давали другим забыть об этом. Мы прибыли из пораженной зоны, где подверглись действию заразы, и принесли ее в себе в знак доказательства. Мы несли ее с гордостью.

Нас пожирало пламя сумасшедшей верности друг другу и таким же, как мы. Мы были готовы затеять драку с любым чужаком и затевали драки не раз и не два, когда были в городе и пьяные. Мы не носили ничего, кроме значков боевой пехоты. Мы презирали планки и награды. Они были пропагандой для порядочных и смирных.

Рота всегда была нашей семьей и нашим единственным домом. Для нас просто не существовало родителей, жен, невест. Их загораживала фанатичная преданность друг другу. Озлобленные, ослабевшие, изувеченные, вроде бы и не мужчины уже, мы видели обе стороны медали, всякой медали, и поэтому сволочились и отчаянно цеплялись друг за друга, где бы мы ни были — в госпитале или где еще, и ждали, ждали обрывочных сведений о других и добросовестно писали и отсылали наши послания остальным нашим братьям.

Первая весточка о приезде этих четверых пришла в наш кошмарный ополовиненный мир на потертой, заляпанной открытке от какого-то счастливого несчастливца, — который все еще был там.

В открытке говорилось, что всех четверых почти одновременно переправляют в один и тот же эвакогоспиталь. Вот и все. Потом мы узнали, что они отправлены домой на санитарном транспорте. Эта короткая записка пришла из базового госпиталя от одного несчастливца — или счастливца: его ранило, но он не попал на это судно. И лишь потом мы получили более подробное письмо от ротного техника-сержанта.

Уинча отправили в тыл по поводу какого-то заболевания с непоставленным диагнозом, никто не мог определить, что с ним. От самого Уинча тоже ничего не добились. Он прокусил один термометр, сломал другой, потом выгнал фельдшера из лагеря, а сам пошел в палатку дневального, где его и нашли без сознания — он привалился к самодельному столу, уткнувшись лбом в книгу суточных ведомостей.

У Джона Стрейнджа застрял в кисти малюсенький минный осколок. Рана заживала медленно, рука действовала все хуже и хуже. Ему предстояла тонкая операция на кости и связках по удалению осколка.

Писарю Лэндерсу осколком крупнокалиберной мины перебило голеностопный сустав, требовалась операция. Бобби Прелл попал под прицельный огонь, очередь из пулемета прошила ему оба бедра, в результате — несколько открытых переломов и тяжелое повреждение тканей.