Уэлш никогда не был в бою, но долго жил с людьми, которые воевали, и в значительной мере утратил веру в пафос войны и трепет перед ней. Годами он сидел со старыми ветеранами первой мировой войны и более молодыми солдатами, воевавшими в Китае, выпивал с ними и слушал их унылые пьяные рассказы о геройских делах. Он наблюдал, как с течением времени и с каждой новой попойкой эти рассказы обрастали новыми подробностями о новых подвигах, и мог прийти лишь к одному выводу: каждый старый ветеран на войне был героем. Уэлшу было непонятно, почему столько героев сумели выжить, а так много негероев погибли. Но каждый старый ветеран был героем. И если этому кто-то не верил, то ему стоило только расспросить ветеранов, а еще лучше напоить их, вот тогда и узнает, что среди них просто не было людей другого рода.

Одна из опасностей профессиональной военной службы заключается в том, что каждые двадцать лет, регулярно, как часы, та часть человечества, к которой вы принадлежите, независимо от политических взглядов и представлений о гуманности, оказывается вовлеченной в войну, и вам приходится участвовать в ней. Пожалуй, единственный выход из этой математически выверенной опасности — вступить в армию сразу после одной войны и надеяться, что к началу следующей вы будете слишком стары. Однако для этого нужно достигнуть определенного возраста точно в положенное время, а это случается редко. Можно также поступить в квартирмейстерскую службу или в какой-нибудь подобный род войск. Уэлш уже понимал все это, когда в 1930 году, как раз между войнами, в двадцатилетнем возрасте поступил в армию; тем не менее он рискнул и пошел служить не в квартирмейстерскую службу, а в пехоту. И остался в пехоте. Это тоже забавляло Уэлша.

Делая свой выбор, Уэлш считал, что избавился от невзгод депрессии в своей стране и перехитрил государство, и вот теперь, сегодня, 10 ноября 1942 года, он был готов начать расплачиваться за свою оплошность. Уэлш находил забавным и это.

Все забавляло Уэлша. По крайней мере, так он думал. Его забавляло то, что он остался в пехоте, хотя, если бы его спросили, он не смог бы членораздельно объяснить почему, только сказал бы, что это его забавляло. Его забавляла политика, забавляла религия, особенно забавляли идеалы и честность, но больше всего забавляли человеческие достоинства, и он не верил никаким высоким словам. Часто раздраженные друзья настойчиво требовали от него ответа, во что он все-таки верит; тогда он, как всегда точно, отвечал: «в собственность». Обычно это всех бесило, а Уэлшу нравилось бесить людей, но он отвечал так не только поэтому. Родившийся в благовоспитанной и зажиточной протестантской семье, он всю жизнь наблюдал принцип собственности в действии и не видел оснований менять свое мнение из-за какого-нибудь чувствительного гуманиста. Собственность в той или иной форме всегда была в конечном счете той силой, которая все приводит в движение, как бы люди ее ни называли. В этом он был твердо уверен. Тем не менее Уэлш сам никогда не старался приобрести собственность. Больше того, какая бы собственность ни попадала ему в руки, он спешил как можно скорее избавиться от нее. Собственность тоже забавляла Уэлша, как и поспешность, с какой он от нее избавлялся.

Уэлш услышал приближающиеся сзади шаги, а потом голос:

— Сержант, можно задать вам вопрос?

Похоже, что это был один из призывников: уж больно угодливый голос. Уэлш не пошевелился и не ответил, только поглядел на большие настенные часы. Прошло всего немногим больше минуты, и, конечно, этого было недостаточно. Уэлш оставался неподвижным. Немного погодя шаги удалились. Наконец, когда часы показали, что он стоит две минуты и тридцать секунд, ему это надоело, и он решил пойти подразнить своего писаря Файфа. Когда он направился к месту расположения командования роты, среди солдат раздался беззвучный вздох облегчения. Это не ускользнуло от внимания Уэлша, и он с удовольствием усмехнулся своей кривой, презрительной, безумной улыбкой.

Уэлш презирал Долла и еще больше презирал капрала Файфа, писаря первого эшелона. Долл был молокосос, который до драки с Дженксом, шесть месяцев назад по крайней мере, держался особняком, не лез в чужие дела и держал язык за зубами. Теперь, после своего «триумфа», вообразив, что он большой, взрослый мужчина, стал настоящим и к тому же несносным ослом, который всем надоедает. Файф тоже молокосос и осел, но к тому же трус. Не в том смысле трус, что наложит в штаны и убежит. Файф этого не сделает, он не убежит. Он будет дрожать, как собака, страдающая запором, напуганный до смерти, но останется на месте. И, по мнению Уэлша, это был еще худший вид трусости. Когда он говорил «трус», то хотел сказать, что Файф еще не понял и неизвестно, поймет ли когда-нибудь, что его жизнь и он сам ничего не значат для мира вообще и никогда не будут значить. Если Долл слишком туп, чтобы понять эту идею или хотя бы постигнуть эту невероятную для него мысль, то Файф достаточно умен, чтобы понять ее или свыкнуться с ней, но не позволит себе ее признать. И, по мнению Уэлша, это был самый худший вид трусости.

Он нашел невысокого, но широкоплечего Файфа сидящим между койками с группой поваров и подошел к нему.

Капрал Файф слушал болтовню поваров, чтобы отвлечься от неприятной, тревожной мысли о бомбежке. Он увидел приближающегося Уэлша и понял по его лицу, в каком настроении первый сержант. Первым побуждением Файфа было встать и не спеша удалиться, пока Уэлш не подошел к нему. Но Файф знал, что это не поможет. Уэлш последует за ним или, что еще хуже, прикажет вернуться. Поэтому Файф продолжал сидеть, чувствуя, как в нем растет какое-то острое беспокойство, и смотрел на приближающегося Уэлша. Если Файф что и ненавидел, так это обращать на себя внимание, а сержант Уэлш, словно тайно догадываясь об этом, всегда причинял ему эту неприятность.

Файф позволил Доллу отговорить себя от попытки украсть пистолет. Так же поступил техасец Куин. Оба были уверены, что на это им не хватит времени. Поэтому, когда Долл оставил их, Файф, пытаясь рассеять или хотя бы смягчить растущую тревогу перед воздушным налетом, стал бродить среди коек в поисках друга, с которым можно было поделиться, — одного из двух друзей Файфа в третьей роте.

Одного его друга перевели из роты, и его даже не было на корабле. Другой, гораздо более интересный, по мнению Файфа, был коренастый солдат с тихим голосом и большими руками, по фамилии Белл. Файф нашел его тихо сидящим с тремя-четырьмя другими солдатами и присоединился к ним. Но общение с ними его не успокоило. Они почти не разговаривали, и вскоре Файф оставил их и вернулся обратно, где оживленно болтали повара. Белл, которым он так восхищался, принес ему мало утешения, и Файф был разочарован.

Белл, недавно призванный в армию, говорил очень мало и держался замкнуто, и в нем, конечно, не было ничего необычного. Однако у Файфа Белл вызывал интерес, потому что у него была тайна, и двадцатилетний Файф ее знал. Белл в прошлом был армейским офицером, до войны был первым лейтенантом инженерных войск на Филиппинах и вышел в отставку.

Файф никак не мог забыть то чувство почтения, а потом удивленного восхищения, которое он испытал, прочтя в ротной канцелярии эти сведения в личном деле Белла, когда тот прибыл в третью роту три месяца назад с группой других призывников. О таком приключении, как показывал более чем двухлетний опыт пребывания Файфа в армии, можно было прочесть только на страницах «Аргоси» или другого подобного журнала. У офицеров, как и у солдат, которых знал Файф, были довольно прозаические биографии. Естественно, что Файф обрадовался, найдя такого человека, как Белл. Что касается почтения, то Файф почитал всех офицеров. Он не любил офицеров как класс, но испытывал к ним почтение, даже если они этого не заслуживали, просто потому, что они властвовали над ним так же, как родители или учителя в школе. Поступок человека, добровольно отказавшегося от такой власти, чтобы в свою очередь стать подвластным другим, казался Файфу и очень романтичным, и очень глупым.