Но не тут-то было.

В сенях затопали. В сенях забубнили голоса — будто заговор. Дурашливо хохотнул чей-то тенорок. И медленно отворилась дверь.

— Привет, — сказал один.

— Добрый вечер, — сказал другой.

— Доброе утро, — сказал третий.

— Здравствуйте, — ответила Леночка.

Сидевший поодаль Федор Петрович засопел настороженно. И поправил очки.

— Вы ко мне? — осведомилась Леночка, синим пламенем спиртовки обмывая иглу шприца. — Вы с зубами?

— При зубах мы, — хохотнул тенорок.

Гришка Лызлов, не оглядываясь, ткнул тенорка локтем, и тот уполз в сени. А Гришка степенно, скрипя хромовыми голенищами, прошагал к табуретке.

На табуретке врачевать больных очень неудобно — у табуреток, как правило, спинки отсутствуют. И Леночке приходилось одной рукой обнимать пациента за шею, а другой — действовать. Она и Гришку обняла за шею.

Парии в дверях замерли.

— Откройте рот, — приказала Леночка.

Гришка открыл.

Тридцать два зуба сверкнули жемчугами. Они гнездились рядком — один к другому — в розовых деснах, будто спелые зерна в кукурузном початке. Но зерна в кукурузном початке желтые, как воск, а эти белы, как снег, голубоваты и чуть прозрачны. Мятным, влажным холодком веет от таких зубов…

— Где? — строго спросила Леночка.

Гришка, рта но закрывая, мотнул головой: нигде, мол…

При этом глаза Гришки прямо и честно, с обожанием и преданностью смотрели на Леночку.

Она сурово сдвинула брови, выпрямилась, убрала руку с Гришкиной шеи.

— Позабавиться пришли?

Тут уж и Федор Петрович не утерпел.

— Это просто некультурно! — вступился он за Леночку. — Вы отнимаете время, а врач работает, даже не отдохнув с дороги… Это просто некультурно с вашей стороны.

Гришка Лызлов оскорбился, побледнел, через плечо глянул на Федора Петровича:

— Намекаете?

Потом снова поворотился к Леночке, кашлянул деловито и заявил:

— Рвите… любой. Хоть передний.

В дверях охнули от восхищения.

И Гришкины глаза смотрели на Леночку самоотверженно, влюбленно, даже будто с укоризной: где, мол, чуткость к живому человеку?

Леночка Рогова не выдержала — рассмеялась.

— Следующий, — сказала она.

— А вы не придете вечером на «пятачок»? — поощренный ее смехом, осмелел Гришка. — У нас на «пятачке» танцы.

— Следующий! — повторила Леночка. Щеки ее при этом порозовели больше обычного.

Уже стемнело к тому времени, когда Леночка Рогова закончила работу: все больные зубы, какие имелись в Мамылях, были повыдерганы, частично запломбированы.

Стемнело. Осенью рано темнеет в этих краях. Надо полагать, что вся темень, которая в пору белых ночей прячется по окрестным лесам, к осени возвращается — наверстывать упущенное.

В соседней комнате, на плите, фельдшерица Анна Кондратьевна сварила крутых щей, и все — Леночка, Федор Петрович, фельдшерица — сели обедать, ужинать заодно.

Федор Петрович ел сосредоточенно, прилежно — будто дело делал. Леночка ела весело, поигрывая ложкой, всем своим видом свидетельствуя, что вкусно. А фельдшерица Анна Кондратьевна к своей же стряпне не притронулась, только поглядывала на гостей взглядом жалостливым и добрым, как обычно глядят хорошие хозяева на проголодавшегося человека.

— Елена Ивановна, у вас родители есть? — спросила вдруг фельдшерица.

— Есть. Мама.

— А отец?

— Папа на войне погиб. В сорок третьем, — ответила Леночка. И тотчас поинтересовалась: — Федор Петрович, а вы на каком фронте воевали? Вы военным врачом были?

Федор Петрович, изумившись, заморгал. Ложка его замерла на полпути. Улыбнулся растерянно.

— Я… на войне не был.

— А-а, — разочарованно протянула Леночка.

Федор Петрович про себя высчитал: в тот военный год, когда погиб Леночкин отец, ему самому минуло четырнадцать лет. По детской карточке паек получал: четыреста граммов хлеба в день. И весь день стоял за этим хлебом в очереди — неподвижной, запорошенной снегом…

Семь лет разница между ним и Леночкой. В одну сторону — шаг, а в другую — пропасть.

Тут ужин кончился — кончились щи в кастрюле.

Леночка сказала «спасибо», встала, поглядела в нерешительности на темное осеннее окно. Решилась, однако. Не скучать же целый вечер!..

И — к зеркальцу на стенке. Все в порядке: красавица. Быстро надела пальто, вязаную косынку.

— Я туда… на «пятачок», — пояснила Леночка у двери. — Посмотрю только.

— В туфельках? — всплеснула руками Анна Кондратьевна. — Да ведь там грязища — ног не вынешь…

А дверь уже захлопнулась за Леночкой Роговой.

— Анна Кондратьевна, — заговорил, едва захлопнулась дверь, Федор Петрович. — У вас… есть претензии к райздравотделу?

И с озабоченным видом вынул из кармана блокнот: записывать.

— Какие претензии? — удивилась, пожала плечами фельдшерица. — Нет у меня никаких претензий.

— Значит, нет?

— Нет…

Федор Петрович раздумчиво прошелся но комнате, отворил дверцу шкафа. И стал изучать наклейки на флаконах с зельями, на банках с пилюлями.

— Из медикаментов в чем нуждаетесь?

— Все как будто есть… Витамины разве? Витаминов пришлите, в драже. Детвора до них больно лакома.

— А, хорошо, — кивнул Федор Петрович, раскрыл блокнот и стал записывать насчет витаминов.

Фельдшерица ушла в смежную комнату, пошуровала кочергой в печи, чугунной вьюшкой прикрыла тягу. Вернулась обратно. А Федор Петрович все писал в своем блокноте про витамины — сосредоточенно, деловито.

— Ну, я пойду, — сказала фельдшерица. — У соседки переночую… Елене Ивановне в той комнате постелила. А вы здесь устраивайтесь. Одеяло вот, подушка… Сами сумеете?

— Да-да, спасибо. Большое спасибо. Спокойной ночи.

Уже с порога, уже коснувшись дверной ручки, фельдшерица помедлила.

— Федор Петрович, а вы… все неженатые?

— Что? — отвлекся от своих важных записей Федор Петрович. — Да… То есть я имею в виду — не женат… Все никак не соберусь.

Он улыбнулся. И поправил очки.

Фельдшерица ушла.

Сырая и темная ночь прильнула к окнам. Стекла оконные в измороси, в поту. Порой влажные всплески ветра доносят издалека, из тьмы обрывки звуков: визгливый перебор гармони, топот подошв, голоса…

Федор Петрович, не гася керосиновой лампы, прилег на топчан, крашенный белилами, подушку постелил в изголовье. Спать, конечно, не собирался — так, отдохнуть. Не снимая очков, зажмурил усталые глаза. Лежал, прислушивался.

Суматошно, взад-вперед, как неприкаянный, шастал по улице ветер. Редкие капли воды глухо, без звона ударяли в окно: дождь не дождь, не поймешь что…

Чьи-то нетвердые, мелкие шаги прошлепали вдоль стены. Скрипнули ступеньки крыльца.

Федор Петрович приподнялся на локте: Леночка вернулась? Но никто не пытался открыть дверь. Топтались около. Потом сиплый и пьяненький старушечий голос процедил в самую щель:

— Антихристы!.. Хирурги!..

И снова прошлепали шаги.

Федор Петрович разочарованно почесал в затылке, поудобней устроился на топчане и, сам того не замечая, задремал. Долго ли так он дремал? Но вдруг очнулся.

Музыка грянула, взорвалась под окном. Гармошка. Нет, две гармошки… Богатырским рыком исходят басы, трепещет перламутровая мелочь верхних ладов… Не две гармошки — три. Или даже четыре.

— До свиданья, до свиданья, — говорит Леночка. И дверь отворяется.

Федор Петрович едва успел поплотнее смежить веки.

Он слышал, как четыре гармошки (или, может быть, шесть гармошек?) охнули враз, едва не разорвавшись по швам, и все вместе двинулись от крыльца вдоль по улице.

Он слышал, как Леночка долго стояла у двери. Потом вздохнула. Потом сладко зевнула. Взяла со стола лампу и, осторожно ступая, прошла в соседнюю комнату.

Федор Петрович открыл глаза… Зыбкая полоса света легла на пол, пересекла стену. А по свету скользит тень. Эта тень удлинена, и поэтому еще тоньше, еще изящней кажутся девичьи руки, гибкая шея, еще более узки и покаты плечи. Вот руки взлетели, скрестились на затылке — и тяжелый узел волос рассыпался, раздвоился. Две косы легли на грудь и качнулись в полосе света, когда Леночка наклонилась над лампой — дунуть.