Он остался сидеть за столом в своей красной шубе, в белой шапке, в наклеенных усах. Ему было жарко, но он знал, что вытерпит.

Потом разлили шампанское, включили радио и все встали — все, кроме Мареева, который заснул, уронив голову на скатерть.

Сыграли куранты. И в Соснах встретили Новый год по Москве.

— Дорогие друзья! — воскликнул Яблоновский. — Только что…

Но тут зазвенел дверной звонок, Маша побежала в прихожую, а вернулась с Иваном Ивановичем Пападаки. Водитель ждал-ждал, а потом, учуяв неладное, поднялся на четвертый этаж — выяснить, в чем же дело. На лице его отразилось крайнее удивление, когда он увидел своего пассажира за праздничным столом: Дед Мороз кушал соленый огурец.

— Здравствуйте. С Новый годом, — сказал он чуть оторопело. — Вадим Петрович, а…

— Езжайте домой, — махнул рукой Дед Мороз. — Отдыхайте. Уже слишком поздно. Мешок здесь, со мной.

Иван Иванович Пападаки удалился.

— Друзья! — продолжил с воодушевлением Яблоновский. — Только что наступил семидесятый год. Се-ми-деся-тый. Отныне мы — люди семидесятых годов…

— Прошу прощения, — перебил Дед Мороз, утерев рот салфеткой. — Это очень распространенное заблуждение. Семидесятый год отнюдь не открывает семидесятые, а замыкает шестидесятые годы. Это — последний год шестого десятка.

— Но почему? — удивился и, кажется, даже обиделся Яблоновский. — Ведь семьдесят — это семьдесят?

— Вот именно. Такую же ошибку допустили, посчитав девятисотый год началом двадцатого века. А, между тем, он всегда лишь замыкал девятнадцатый. Поспешили радоваться… Давайте считать на пальцах… — Дед Мороз усмехнулся и растопырил пальцы: — Если иметь в виду условный отсчет лет от рождества Христова, то первый год будет первым в десятке, а десятый — замыкающим…

— Снегурка где? — спросил Мареев, оторвав от скатерти голову.

Солнечным январским утром город спал беспробудным сном. На улицах были только дети. Они вышли пораньше, обрадовавшись яркой погоде, и катались на санках, на лыжах, на коньках. Некоторые из них баловались, валялись в снегу, грызли сосульки — но их никто не унимал. Потому что на улицах города в этот час невозможно было встретить взрослого человека. Даже казалось, что в городе вообще нет взрослых людей, что тут живут одни лишь дети. Такой удивительный город.

Но именно в этот утренний час, рассказывали потом, на катке близ Юбилейной улицы появился Дед Мороз в красной шубе и белой шапке, с бородой и усами. Он встал под огромной елью, что была посредине катка, встряхнул свой мешок и начал раздавать гостинцы детям — всем, любому, кто подойдет. Кому достался мандарин, кому конфета, а кому и пряник.

— Беда… какая беда…

Зотов провел ладонью по глазам, будто бы силясь стереть с них то, что было столь же очевидным, сколь непоправимым.

Нет, ничего не стерлось.

Было утро. Был его кабинет. У стола сидел в кресле председатель шахткома Легошин, а в другом кресле — капитан Воронец, начальник поселковой милиции.

И было это страшное известие: несколько часов назад обнаружены трупы главного механика шахты «Дальняя» Карасева и нормировщицы Дорониной. Найдены в автомашине Карасева, стоявшей в его же собственном жестяном гараже.

— Вот, мы успели проявить… — сказал Воронец, доставая из папки несколько фотоснимков.

Зотов взял их — они еще были сыроваты на ощупь. Пригляделся, сощурясь. Какие-то пятна, какие-то полосы, сплетения, точки. Ничего не разобрать… Должно быть, снимки были сделаны из очень неудобного положения, через окошко, что ли, в странном ракурсе, в мгновенном свете блица. Он повернул снимок боком, вверх ногами — невозможно ничего разобрать. Как и невозможно понять случившееся… Нет, кое-что все-таки разобрать можно. Вот — распахнутый, даже будто разорванный в последней дыхательной судороге ворот мужской рубахи. Вот — длинные, растрепанные волосы лежащей ничком головы, круглое женское плечо, бретелька… А это что? Пустая бутылка. Черт…

Начальник шахты «Дальняя» отшвырнул снимки.

Легошин подобрал их и стал разглядывать.

— Ну, в общем, ясно… — сказал Зотов. — Я только одного не понимаю: какова прямая причина смерти?

Воронец посмотрел на него с откровенным удивлением. Ну, дескать, ладно, сам ты не автомобилист — тебя на казенной возят, можешь и не знать. Но ведь ты — инженер? Впрочем… тот был тоже инженер. Да еще и владелец машины. А вот, оказывается, не знал.

— Они заперли дверь гаража изнутри, — начал объяснять капитан. — А двигатель машины не выключили, чтобы работало отопление. Ночью было тридцать градусов мороза. Гараж у него холодный, но… вполне герметичный. И все выхлопные газы скапливались в гараже, постепенно. Потом проникли в машину… Они, наверное, сперва ничего не заметили, а потом уже было поздно. Боковое стекло оказалось приоткрытым, но это уже но могло помочь, наоборот даже… Надо было открыть дверь гаража. Единственная возможность… Но я думаю, они уже потеряли сознание.

— Угарный газ?

— Да, — кивнул Воронец. И скорей для того, чтобы щегольнуть своей ученостью, поправился: — Нет, там, конечно, не только окись углерода. Еще есть двуокись, окись азота… Выхлопные газы — сложная смесь.

Председатель шахткома Легошин все еще с плотоядным любопытством изучал милицейские снимки.

Зотов вырвал их у него из рук и отдал Воронцу.

— Послушайте…

Он опять потер ладонью лицо — но уже не глаза, а лоб.

— Послушайте, капитан. А нельзя ли как-нибудь это… ну, я понимаю, что официальные документы, протоколы — все это неприкосновенно. Я понимаю. И смерть — это смерть, ничего не изменишь. Но… есть две семьи. Две семьи… Если бы как-нибудь это представить иначе?

Воронец опять посмотрел удивленно на начальника шахты.

— Так ведь гражданка Карасева присутствовала.

— Как — присутствовала?.. Софья Ивановна?

— Она же и позвонила дежурному. В четыре часа утра. Ждала его, наверное, а потом пошла в гараж: посмотреть, на месте ли машина? Видит — замка нет, а изнутри закрыто. И мотор, услышала, работает… Позвонила нам. Мы сразу выехали. Взломали дверь. Вызвали скорую… А она тут же была. Потом увели домой.

Сергей Николаевич Зотов ударил ребром ладони по столу. Так, что самого передернуло от боли.

— Ну, ладно. А Доронин? Муж… погибшей. Лучший комбайнер шахты, учится на заочном. Понимаете?..

— И вообще, — уловив мысль Зотова, подался вперед Легошин. — Тут надо и общественность иметь в виду. Зачем это — чтобы на весь коллектив легло? Пойдет брехаловка по всем шахтам…

— Я не понимаю. — Воронец подобрался неприступно и строго. — А что вы предлагаете? Производственный травматизм? — В тоне его был оттенок насмешки.

— Ну, не это, конечно, — сказал начальник шахты.

Зажужжал селектор.

— Зотов слушает.

— Сергей Николаевич? Здравствуйте, это Филимонов… — голос, доносившийся из аппарата, был возбужден. — Вы уже знаете о…

— Знаю, — резко оборвал Зотов и отключил рычажок селектора.

Но тут же зазуммерило снова и зажглась другая лампочка.

Приоткрылась дверь кабинета, секретарша — лицо ее было очень взволнованно — доложила:

— Сергей Николаевич, к вам…

— Я занят.

Дверь захлопнулась поспешно.

— Ну, значит, уже весь поселок… — безнадежно махнул рукой Легошин.

— Как всегда, — согласился Воронец.

— Мне что-нибудь надо… подписать? — спросил Зотов капитана.

— Нет. — Но добавил на всякий случай: — Пока — нет.

Сергей Николаевич поручил заместителю провести наряд, а сам поехал на квартиру Карасевых.

Это было тяжко для него.

Не только потому, что подобные посещения — все эти соболезнования, утешения — вообще мучительны для любого. Ведь администратору такого огромного предприятия, как шахта, где работают многие сотни людей, нередко, увы, приходится заниматься этим. Или кто-то из своих, или у кого-то из своих. А несколько лет назад, когда еще Зотов не был начальником «Дальней», здесь взорвался загазованный штрек — и тогда весь поселок был в плаче и трауре.