Они запрещали печатать, переписывать, иметь, хранить, продавать, покупать, раздавать в церквах, на улицах и других местах все сочинения Мартина Лютера, Ульриха Цвингли, Иоанна Кальвина «и других ересиархов, лжеучителей и основателей еретических сект». Они запрещали собираться в домах для бесед и сборищ, присутствовать на сходках, где еретики проповедуют свои лжеучения и составляют заговоры против святой церкви. Они запрещали мирянам и явно и тайно рассуждать и спорить о святом писании, особенно о тех местах в нем, которые вызывают вопросы или сомнения…

Таковы были запреты. А каковы были кары за их нарушение? «Нарушители наказываются, — гласили „плакаты“, — если не будут упорствовать в своих заблуждениях, мужчины мечом, а женщины — зарытием в землю заживо; если же упорствуют, то будут преданы огню; имущество их в обоих случаях отходит казне». Укрыватели еретиков, те, кто осмелился бы дать им кров, одежду, пищу, убежище или помочь как-либо иначе, подвергаются тем же наказаниям, что и сами еретики. Если тот, кто был однажды заподозрен, пусть даже если его и не удалось уличить в первый раз, будет вновь заподозрен в ереси, даже если не будет доказано, что он нарушил или преступил один из вышеозначенных пунктов, будет считаться вновь впавшим в ересь и наказываться лишением жизни и собственности.

«Плакаты» не только осуждали людей, виновных лишь в том, что на них дважды пало подозрение наряду с теми, чье «преступление» было доказано, они поощряли доносчиков. Доносчик получал половину собственности осужденного, если она не превышала определенной суммы, если же превышала, то получал десять процентов со всего, что превышало ее.

И, наконец, «плакаты» запрещали судьям изменять или смягчать назначенные этим документом наказания и всем людям, какого бы они ни были звания, просить императора или кого-нибудь иного, имеющего власть, о помиловании и подавать просьбы за еретиков. Тень от императорских эдиктов и от инквизиции, которая должна была обеспечить их выполнение, лежала на жизни нидерландцев от рождения и до смертного часа.

Иногда по Нидерландам проносились тревожные слухи, что на них будет распространена власть испанской инквизиции. Но этого не происходило по причине, которая вряд ли могла кого-нибудь особенно утешить. Испанские власти полагали, что нидерландская инквизиция по своему рвению ничуть не уступает испанской, поэтому она и оставалась исполнительницей жестоких императорских «плакатов». Один старый историк писал о Нидерландах XVI века: «Костры не угасали; монахи, более умевшие жечь реформаторов, чем опровергать их, поддерживали огонь в кострах, подкладывая человеческое мясо».

Преследования постепенно объединили нидерландцев в их отношении к Испании, но это потребовало долгого времени. Трудно сказать, в какой степени нидерландцы первой половины XVI века ощущали не только свою принадлежность к провинции, в которой жили, но и к стране — к Нидерландам как единому целому. Различия между провинциями были очень велики. Они проявлялись во всем, начиная с языка: в одних говорили на нижненемецких диалектах, в других — по-голландски, в третьих — по-валлонски, в четвертых — по-французски. Слова «родина», «отечество», «наш прекрасный край Нидерланды» стали звучать позднее, в пору начавшейся борьбы против испанского владычества.

Провинции отличались не только языком, костюмами, обычаями. Брабант и Фландрия издавна, еще со времен бургундских герцогов, были богаче всех других нидерландских земель. По всей Европе славились фландрские и брабантские сукна, тонкие, прочные, яркие.

К XVI веку старинные богатые города стали терять прежнюю славу и былое значение. Тому было много причин. Прежде всего Англия стала все меньше и меньше покупать сукно в Нидерландах, и сукноделие начало приходить в упадок. Старинные города гордились старинной цеховой организацией, всячески охраняли ее от новшеств. Это оказалось роковым, когда стали выдвигаться другие города, уже отказавшиеся от строгой средневековой регламентации производства и торговли.

В Нидерландах стремительно возникали и быстро развивались производства, основанные на новом, мануфактурном принципе. На них выплавляли сталь, ковали железо, варили мыло, рафинировали сахар, тянули проволоку, изготовляли бумагу. В стране появились доменные печи, большие кузницы и даже вместо старых мастерских печатников с одним тискальным станком — большие типографии со множеством станков.

Обгоняя соседей, на севере, в Голландии, рос и богател Амстердам. Некий голландский купец-мореплаватель первым научился засаливать в бочках сельдь и способствовал своим открытием возвышению города. Скромная пища поста, любимое блюдо бедняков, приносило Амстердаму огромные барыши. С амстердамскими корабельщиками, уходившими на лов сельди и плававшими в Северном и Балтийском морях, соперничали мореходы самого большого в Нидерландах торгового порта — Антверпена.

Волны этой бурной — промышленной, торговой, мореходной — деятельности докатывались и до деревень, расположенных в глубине страны. Напрасно старые ремесленные цехи препятствовали крестьянам заниматься традиционными промыслами городских цехов. Процесс этот, начавшись однажды, был необратим. Новые мануфактуры, не считаясь с цехами, раздавали по деревням сырье, а потом собирали готовый товар. Заказы и деньги из города приносили в деревню и отголоски того, чем жили большие города. Да и огромному нидерландскому флоту постоянно были нужны моряки. Деревенские парни уходили в плавания и могли повидать не только порты Нидерландов, но и заморские страны. И в то же самое время в глухих деревнях Люксембурга, Оверсэйла, Гелдерна жизнь шла, как испокон веку. Крепостничество сохраняло здесь самые старые, самые жестокие формы. Но были в Нидерландах и такие провинции, которые никогда не знали крепостного права, здесь крестьяне веками отстаивали свою вольность от феодалов с оружием в руках.

На северо-западе страны тянулись непроходимые топи болот и лесные чащи, а в центре по берегам рек высились прекрасные города, изумлявшие европейских путешественников. Казалось, никак не складывается эта страна, состоящая из множества старинных провинций, в единое целое, которое можно обозначить одним словом. Но медленно и подспудно процесс объединения шел.

В Нидерландах и в соседних странах происходили события, потрясавшие всю страну от Гронингена на северо-востоке до Арраса на юго-западе, от Остенде на берегу Северного моря до Битбурга на немецкой границе.

Самое долгое, самое грозное эхо породили Реформация и Крестьянская война в Германии. Реформация, начавшись на немецких землях, захватывала и соседние нидерландские земли. Из Германии в Нидерланды приходили не только проповедники новой веры, но и вооруженные отряды ее сторонников, а реформаторы, преследуемые в Нидерландах, часто находили убежище в Германии. Одна из самых революционных ересей — движение анабаптистов — вообще не может быть привязано только к Нидерландам или только к Германии — оно перекатывалось из страны в страну.

Сильное влияние оказывало на Нидерланды и все, что происходило в соседней Франции, где гугеноты, хотя и подвергались преследованиям, приобретали все больше и больше сторонников.

Сочинения лидеров протестантизма во всех его оттенках попадали в Нидерланды и из Германии и из Франции, да и сами участники религиозных войн приходили, приезжали, приплывали сюда. Громким эхом отзывались в стране важнейшие события и идеи эпохи. Все, что происходило за ее пределами, становилось скоро известным здесь, иначе и не могло быть, прочные связи и сложные интересы соединяли ее с окружающим миром.

Не только религиозная борьба приводила к событиям, о которых узнавали все Нидерланды. Питер Брейгель был подростком, когда во Фландрии восстал и был подавлен город Гент. От Гента во Фландрии до деревни Брейгель подле Бре в Лимбурге расстояние немалое. Но такие вести распространяются быстро. О них тревожным шепотом рассказывают в деревенском трактире, о них говорят священники в проповедях. Им посвящены королевские указы, написанные на пергаменте с привешенными к ним круглыми печатями на витых шнурах. И во всех городах и во всех местечках Нидерландов королевские герольды, развернув скрипучие свитки, читают эти указы.