Молниеносная стычка битых волков лишена всякой красивости. Любой. Лемке просунул автоматный глушитель меж двух веточек так, что не шелохнулся ни один листик, даже пузатый паучок, висевший перед глазами, ничуть не обеспокоился. Небывало остро ощутив неведомый непосвященным миг рубежа – меж тишиной и боем, меж смертью и жизнью, – плавно потянул спусковой крючок второй фалангой указательного пальца.

Легонький толчок в плечо. Потом толчки слились в серию. И настал суд божий, парни, суд божий… Из засады обрушился на застигнутую врасплох семерку ливень бесшумного огня. И падали они, как и жили, ничуть не зрелищно – нелепое дерганье пробитых пулями тел, корчи, рывки по инерции, тут же обрывавшиеся на полудвижении…

Тухло воняла пороховая гарь, от которой никуда не деться. Услышав свист, Лемке выпрямился, обогнул дерево и в полный рост зашагал на поляну, держа автомат в опущенной руке, оскалив рот в улыбке облегчения. Кровь бурлила, как только что откупоренное шампанское, он мало что видел вокруг, себя не помнил от ликующего азарта, чертовски приятно было выигрывать. Из-за сосны показался Володя, значит, «второго эшелона» нет, была только эта группа, одна…

– Й-ю-ху-ху! весело рявкнул он, взмахнув автоматом над головой. – Господа мушкетеры…

– Капитан!!!

Он успел еще развернуться, успел заметить конвульсивный рывок гада, только что вроде бы лежавшего бездыханным, успел увидеть бледно-желтую вспышку, озарившую черный глушак, – а больше ничего не успел. Даже не услышал выстрела. Скорость пули превосходит скорость звука, и, если тебя убивает наповал, звука твоего выстрела ты уже никогда не услышишь…

Лемке уже не видел, как очухавшегося, непроверенного подранка решетили в четыре ствола. Капитана Лемке больше не было, он летел куда-то в ослепительный мрак, мрак, мрак…

Площадь Победы, 10.08 Удивительно, но курить не хотелось. Больше всего хотелось пить – с пяти утра Данил не отпил ни глотка, да и в течение ночи не увлекался водичкой, чтобы не задавать мочевому пузырю излишнего беспокойства. С пяти утра он сидел в этой тесной клетушке, откуда, естественно, не мог убрать пыль и мусор. Хорошо еще, хватало места, чтобы разминать ноги, вставать и даже делать шаг – один-единственный, налево-направо… Глаза давно привыкли к сумраку, и он не боялся за что-нибудь зацепиться, нашуметь.

Лемке, конечно, крутил носом, но Данилу удалось все же настоять на своем и пойти в «РутА» одному. Это было не так уж трудно – с помощью Волчка около полуночи аккуратненько убрать печать с двери и, отперев ее, проскользнуть внутрь. Потом Волчок аккуратно придал печати прежний вид и убрался.

Ни капли гусарства и прочего пижонства, один холодный расчет: двоих могли засечь, потому что места в чуланчике хватало аккурат для одного, второму пришлось бы прятаться где-то в кабинетах, а это чересчур рискованно.

Кабинеты они осмотрят не в пример тщательнее, а вот тесная клетушка удостоится лишь беглого взгляда с порога – очень уж много там хлама, сваленного как попало после недавнего обыска… И одному можно превосходно укрыться за прислоненной к стеночке деревоплитой, там есть нечто вроде ниши, куда как раз втиснется одиночка, а снаружи покажется, что плита стоит вплотную к стене…

Трудно определить, о чем он думал ночью. Ни о чем, наверное. Почти все время просидел у окна так, чтобы не заметили снаружи, смотрел на пустую площадь и с упорством испорченного патефона неизвестно в который раз прокручивал в голове все случившееся, снова и снова проверял комбинации, оценивал свои ходы и ходы противника, искал свою возможную ошибку и неожиданные каверзы, которых не предусмотрел в процессе.

И всякий раз возвращался к прежнему результату – он не мог ошибиться, потому что не имел такого права. Он рассчитал все точно. Он опережал на полшага, и этого хватало.

Но теория теорией, а жизнь жизнью – окончательно убедиться в своей правоте можно только после финала. А потому он все время старательно прогонял маячившую где-то в отдалении тоскливую тревогу. Поводов для нее, увы, хватало – когда игра начнется, когда ничего нельзя будет остановить, отменить, переиграть, случайности могут хлынуть, как зерно из распоротого мешка. Эти случайности сорвали столько безукоризненных операций, что невозможно и сосчитать…

В пять утра они пришли. Бегло осмотрели помещения. Данил слышал, втиснувшись в нишу, как совсем рядом раздается тоненькое электронное попискивание их раций. Приди в голову какому-нибудь ретивому служаке отвалить плиту – и рухнет все к чертовой матери.

Обошлось… Они ушли. Часа на четыре настала полная тишина – здесь, но не на площади, там уже после восьми ожили многочисленные громкоговорители, Данил переслушал превеликое множество напрочь, касалось бы, забытых песен, явственно долетавших до его укрытия. И приходилось напрягать слух, чтобы не упустить прихода…

Он пришел в восемь двадцать девять. Громко щелкнул замок на лестничной площадке, потом дверь захлопнули, не шумно и не тихо. Снайперу не было необходимости красться на мягких лапках – он потому и попал сюда, что его пропустил охранник, отвечавший за эти именно помещения. Еще одна ссученная рожа. Но план, надо признать, составлен безукоризненно: здешнее управление охраны президента работать умеет, площадь и ее окрестности взяты под контроль так, что любое покушение невозможно. И щелочка в этой непроницаемой броне может отыскаться в одном-единственном случае: ежели измена окажется внутри. Так и вышло. Вот только ни один аналитик не предусмотрел Данила Черского – что ж, бывает и на старуху проруха, то, что выдумал один человек, другой всегда сможет разгрызть… если только су-мест. Это разные понятия «уметь» и «смочь»…

Судя по звукам, снайпер чувствовал себя уверенно и даже непринужденно он пару раз выходил в туалет, один раз напился воды из-под крана. А это уже ключ, подумал Данил, стоя за своей деревяшкой, ни один западный человек из-под крана пить ни за что не станет, это только мы способны, тутошние…

В девять пятьдесят пять Данил обеими руками отстранил шершавую деревоплиту и, скользя по стеночке, потихоньку выбрался из своего убежища.