Из-за слабых ветров и коротких шквалов «Кэтлин» покрыла только четыреста миль за прошлые восемь дней со средней скоростью пару узлов — мальчишка, который не хочет идти в школу, и тот шагает быстрее. От Бастии до Гибралтара было больше тысячи сто миль, и он слишком хорошо помнил ощущал фразу «со всей возможной поспешностью» в приказе коммодора.

Неожиданная тишина за спиной подсказала Рэймиджу, что Генри Саутвик, пожилой и обычно почти вызывающе веселый штурман и его первый помощник, производит последний осмотр, прежде чем сообщить, что корабль и команда готовы к поверке. С таким штурманом, как Саутвик, воскресная поверка была просто рутиной; Рэймидж знал, что ни одна крупица толченого кирпича, используемого, чтобы драить медяшку, ни одна песчинка, притаившаяся в шпигате после того, как палуба была выдраена и окачена из носовой помпы, не попадется ему на глаза. Котлы кока сверкают, каждая хлебная доска, каждая тарелка и кружка вымыты, а полотенце для приготовления пудинга выстирано. Каждый матрос выбрит и вышел на построение в чистой рубахе и брюках… И при всем при этом Саутвик скоро спросит разрешения представить команду к поверке. Потом, после поверки, все матросы соберутся на юте для воскресной службы, которую Рэймиджу придется провести самому.

Мысль об этом смутила его: ему придется проделать это только шестой раз в его жизни, так как он командует Кэтлин ровно сорок два дня и все еще не может поверить, что почти последняя запись в судовом журнале куттера гласит:

Шестое воскресенье — и при этом, в соответствии с «Правилами и инструкциями», капитан должен зачитывать команде корабля все тридцать шесть статей «Военного кодекса» один раз в месяц. И поскольку чтение «Кодекса» заменяет проповедь, он может прочесть его сегодня, пока светит солнце — а следующее воскресенье может встретить их проливным дождем и штормовым ветром.

После трех лет войны все, кроме самых тупых матросов, знали наизусть грозные увещевания «Кодекса», предупреждающие всех на флоте, от адмирала до последнего юнги, какие их ждут наказания за грехи измены, мятежа, богохульства, трусости и пьянства; и особенно хорошо помнили все статью тридцать шестую, называемую «Плащ Капитана», которая была так сформулирована, что позволяла капитану назначить наказание за любую выходку остроумных и изобретательных моряков. Однако, зная, что потом им позволят пропеть несколько гимнов под фальшивую скрипку Джона Смита Второго, матросы будут слушать его терпеливо. После этого просвистят сигнал на обед, а остаток воскресного дня они потратят на забавы, танцы, починку одежды и, с тоской воображал Рэймидж, еще до заката — если только ему не попалась образцово-показательная команда — один-два из тех, кто копил свой грог всю неделю или выиграл несколько дополнительных порций у товарищей, предстанет перед ним мертвецки пьяный…

Маркиза ди Вольтерра стояла под световым люком в каюте капитана, предоставленной ей на время путешествия, глядясь в зеркальце то с одной стороны, то с другой, чтобы удостовериться, что ни один локон не выбился из прически, с которой она возилась целых десять минут, стягивая волосы до боли в руках… Ей было жарко и впервые после того, как Королевский флот в лице Рэймиджа вывез ее и кузена с материка, когда они бежали перед конницей Бонапарта, она мечтала вернуться с свой дворец в Вольтерре, где одного ее недовольного взгляда хватало, чтобы на помощь примчались дюжины служанок.

Впервые за ее семнадцать лет жизни (почти восемнадцать, гордо уточнила она про себя) она действительно хотела выглядеть красивой, чтобы понравиться одному особенному человеку — и она должна была делать это в крошечной каюте, без служанок, без платяного шкафа, без фамильных драгоценностей. Как Николас может жить в такой каюте? Она была намного меньше его ростом — его подбородок касался ее макушки, когда она стояла близко, — и все же потолок, или как там его называет Николас, был настолько низок, что даже она должна была наклоняться, чтобы держать зеркальце над головой. Недовольная, она бросила зеркальце на подвесную койку и села на единственный стул перед столом, который служил ей туалетным столиком. Accidente![1] Что тут поделаешь? Если бы только она была блондинкой! У всех темные волосы, а она хочет выглядеть по-другому. Ему нравятся высокие скулы? Ее слишком высоки. И рот — у нее он слишком большой, и ужасно жаль, что губы не сделать потоньше. И глаза у нее слишком большие и карие, тогда как она предпочла бы синие или серо-зеленые, как у кошки. И почему нос у нее маленький и немного крючковатым, когда она хочет прямой? А цвет лица просто позорный — солнце покрыло кожу золотым и загаром, так что она похожа на крестьянскую девчонку, а не на женщину, которая правит городом и королевством (даже если королевство у нее небольшое, город все-таки большой!). Она правила двадцатью тысячами человек, думала она с горечью, и ни одного из них нет здесь, чтобы помочь ей с платьем и прической, — кроме ее кузена, Антонио, а он может только смеяться и дразнить.

Ладно, пусть Антонио смеется, но он должен помочь. Она позвала, и в каюту вошел высокий, крепкого сложения мужчина с коротко подстриженной темной бородкой, заранее сутулясь, чтобы не удариться головой о низко расположенные бимсы.

— Ну-ну! И чей прием на открытом воздухе моя прелестная кузина украшает своим присутствием сегодня?

— Здесь только один, мой дорогой Антонио. Разве лейтенант Рэймидж не пригласил изящного графа Питти? Все будут там — Николас заставит их надеть лучшие одежды и петь гимны. Возможно, он будет пороть некоторых из них семихвостой кошкой, чтобы развлечь вас.

— Девятихвостой кошкой, — поправил граф Питти по-английски.

— Пусть будет девять. Антонио, помогите мне привести в порядок волосы!

— Они не нуждается в этом. Вы красивы, и вы знаете это и если вам нужны комплименты…

— Вы поможете мне привести в порядок волосы?

— Вы так сильно любите его, не так ли?

Вопрос был внезапным и неожиданным, но она не покраснела, не отвела взгляд. Вместо этого она посмотрела ему прямо в глаза и сказала удивленно, почти испуганно:

— Я не знала, что так бывает. Я была ребенком, когда встретила его; он заставил меня почувствовать себя женщиной. И он… он — мужчина, Антонио; в нем все, что в мужчине должно быть. Я знаю только одного другого человека как он.

— И кто он?

— Вы, мой дорогой кузен. Однажды женщина разглядит вас, как я разглядела его.

— Надеюсь, что так, — сказал он серьезно, — хотя я не заслуживаю этого. Но вы знаете его — сколько? Три недели, месяц?

— Это имеет значение?

— Нет — но никогда не забывайте, что встретили его при романтичных обстоятельствах. Это — сюжет для романа: молодой военно-морской офицер спешит по морю, чтобы спасти красивую маркизу из-под копыт конницы Наполеона и…

— Я знаю. Я думала об этом. Но я также видела его грязным, пропахшим потом, усталым, видела как он дрался с кавалеристом одним ножом, видела перед несправедливо судившим военным трибуналом по сфабрикованному обвинению в трусости… По-вашему, это только сюжет для романа?

Питти покачал головой.

— Нет. Но когда вас разлучат? Когда он будет в море много месяцев, возможно, лет — что тогда? У вас никогда не хватало терпения, Джанна. С тех пор, как вы унаследовали Вольтерру, вы могли получать все, что хотели — и сразу.

— Это правда, — признала она. — Но это было материальное: драгоценности, веселые балы, развлечения. Думаю, что я, наверное, хотела все сразу потому, что не встретила его. Когда у вас нет никого, чтобы любить, доверять — чтобы жить ради него на самом деле, — вы скучаете, вам нужны развлечения. Когда нет солнца, вам нужно много свечей.

— Расскажите мне больше об этом английском канделябре!

Она еще улыбалась, когда вдруг начала понимать, что очень немного знает о нем в обычном смысле слова; но в прошлом месяце, когда они вместе столкнулись с таким количеством опасностей, приключений, смертей и интриг, она узнала о нем столько, сколько в обычные времена женщина могла не узнать, прожив с человеком целую жизнь. И кроме минут непосредственной опасности она видела его, когда он втайне от всех мучился, принимая решения, от которых зависели жизни его людей. Она видела то, что, вероятно, не увидел бы ни один мужчина: как мучительно его одиночество — особенно мучительно для такого молодого и чувствительного человека, как Николас. Ему поручили командование в юном возрасте, и он еще не стал (и никогда не станет) ожесточенным и равнодушным к своим подчиненным.