— И это про меня тоже, ты, несчастный маленький взломщик! — зарычал Фуллер на Стаффорд.

— Я не был взломщиком, понимаешь ты, наживка для рыбы.

— Успокойтесь вы, — сказал Джексон, приглаживая свои песочные волосы. — Единственное, что имеет значение, что мы все еще с ним. И все, что имеет значение для него, — это то, что эти корабли, — он кивнул в сторону испанского флота на якоре, — могут очень сильно навредить, когда они отплывут, если старина Джарви не узнает, что они в море.

Йенсен поглядел на Джексона:

— Ты подразумеваешь, что мы будем…

— Я ничего не имею в виду, Свенсен; я только говорю вам, что важно для мистера Рэймиджа.

Длинный, многоарочный балкон на втором этаже дома американского консула был просторным и выходил на Королевскую площадь. Достаточная высота арок усиливала ощущение прохлады. Рэймидж сидел в удобном плетеном кресле, возле которого стояло небольшое олеандровое деревце в горшке, и размышлял о том, что его импровизированный вечерний визит к консулу оказался интересным, если не сказать более.

Консул был в прекрасном настроении. Он ослабил свой шелковый галстук, принес извинения за то, что сменил украшенные пряжками башмаки на расшитые мавританских чувяки, и теперь, когда четыре бокала бренди последовали за хорошим обедом, который сопровождался непрерывным потоком сентиментальных воспоминаний, он смотрел на мир весьма снисходительно. Исключение, к удивлению Рэймиджа, было сделано лишь для Франции.

— Я думаю, что вы согласитесь, мистер Гилрой, — говорил он, глядя сквозь бокал с бренди на подсвечник, — что хотя, вообще говоря, итальянцам свойственны определенная мелочность и неискренность, они восполняют это своим артистизмом и веселостью. Испанцы, судя по моему опыту, тоже скорее неискренние люди, но это искупается врожденным чувством чести и достоинства — но только личного достоинства, не общенационального, что вызывает сомнения в их способности к борьбе. Но французы…

Консул осушил свой бокал, увидел, что бокал Рэймиджа также пуст, и позвонил в небольшой серебряный колокольчик.

— Французы — увы, их нынешний образ действий пугает меня. Они стали жадными. Прошло всего семь лет со дня штурма Бастилии, и когда они казнили своего короля четыре года назад, в январе, они произносили прекрасные речи о свободе и равенстве. Тогда, уже в состоянии войны с Австрией, они объявили войну Великобритании, Голландии и Испании. Они посылали своих собственных людей на убой тысячами, и Испания с тех пор перешла на другую сторону.

Я согласен, что нас не касается то, что творится во Франции, как они там пытаются усовершенствовать систему правления. Это можно было предвидеть. Но как им поможет объявление войны всем подряд? Теперь, все еще говоря о свободе, они наводнили половину Европы. И так как это — ах, освобождение — просто заменило прежнюю тиранию французской тиранией, я думаю, что мы имеем право спросить Директорию: помог ли хоть один квадратный дюйм иностранных владений, захваченных генералом Бонапартом, дать Франции лучшее правительство, засыпать больше хлеба в закрома французов или облегчить жизнь народам иностранных государств? Судя по тому, что я слышал, Бонапарт обложил их немалыми репарациями.

Слуга вышел на балкон и налил собеседникам бренди.

— Так как я здесь нахожусь исключительно как консул нейтральной страны, я полагаю, что должен держать рот на замке; но я продолжаю задаваться вопросом: вступила ли Испания только что в войну против Англии добровольно или потому что Франция не дала ей выбора? Я уверен только в одном: французы рассматривают испанский флот как находящийся фактически под командой Директории.

Рэймидж чувствовал, что у консула были серьезные основания для того, чтобы высказать все это, и задавался вопросом, каковы они.

— Но, разумеется, сэр, король Испании слишком гордый человек, чтобы слушаться таких людей, как Баррас и Карно? Не может же он исполнять приказы Директори?

— У него нет никакого выбора, — сказал Консул сухо, и пока он смотрел вдаль через Королевскую площадь, Рэймидж воспользовался возможностью и вылил большую часть своего бренди в горшок с олеандром. — Не больше выбора, чем будет у вас, когда разбойник с большой дороги ткнет ствол пистолета вам в спину и потребует кошелек или жизнь. Я подозреваю, что замена Лангары — дело рук Директории, а не короля.

— Замена Лангары? — воскликнул Рэймидж. — Я ничего не слышал об этом! Да ведь он вернулся в порт только два дня назад!

— Сам Лангара узнал только тогда, когда прибыл в Картахену. Фактически, — не удержался консул, видимо, под влиянием бренди, — я оказался в любопытном положении, узнав об этом даже раньше адмирала.

Рэймидж кивнул понимающе и сказал:

— У вас, очевидно, есть влиятельные друзья в Мадриде — и шустрый гонец!

Попадется ли консул в ловушку и выдаст ли свой источник?

— У меня есть влиятельные друзья в Мадриде, да; но я не нуждаюсь в своем собственном гонце, — сказал он загадочно, затем, сознательно меняя тему, добавил: — Вы не хотите знать имя нового адмирала и почему Лангара был заменен?

— Конечно, сэр.

— Лангара отправился в Мадрид, чтобы стать морским министром: я полагаю, чтобы вдохнуть новую жизнь во флот. Новый адмирал — дон Хосе де Кордова.

— Он уже прибыл сюда?

— Нет, и я сомневаюсь, что он будет торопиться.

— Да, но разве флот не выйдет в море в ближайшее время?

— Нет — им дали по крайней мере четыре недели на ремонт, и, судя по тому, что я слышал, им понадобится все время до последней минуты. Так или иначе, я уверен, что адмирал де Кордова не захочет приехать сюда, пока дом не будет подготовлен к его приезду!

Консул говорил иронически, и Рэймидж рассмеялся.

— Да — они должны проветрить тюфяки и подушки, отполировать серебро и заполнить винный погреб. Он собирается стать вашим соседом?

— Нет — он выбрал дом около Кастильо де Деспеннья Перрос. Но, мой дорогой молодой человек, простите меня: ваш бокал пуст!

Снова позвали слугу, и снова бокалы были наполнены.

— Ваше здоровье, мистер Гилрой!

Рэймидж поднял бокал. Риск обратиться к консулу и намекнуть, что он не простой матрос, до сих пор казался вполне оправданным. Но ему было любопытно знать, правильно ли он поступил, не рискнув открыть консулу свое настоящее имя. Если старина будет знать, то поделится ли он с Рэймиджем дополнительными сведениями об испанском флоте или откажет Рэймиджу от дома?

— Вы вчера заговорили о Корнуолле, сэр. Вы родились там?

Консул поставил свой бокал и поудобнее устроился в кресле.

— Да — и я провел там первые двадцать лет моей жизни. Или большую часть этих двадцати лет. Я из семьи бристольских купцов и судовладельцев, торговавших с Америкой. Мой отец ездил в Бристоль раз в неделю, а так мы жили — неплохо, можно сказать, с некоторым комфортом — в Св. Тите, в то время как его партнер, мой дядя, жил в Нью-Йорке и вел дела там. А затем началась война… Скоро мы потеряли все, кроме одного из наших судов, и весь наш американский рынок, так что мы не могли заняться коммерцией в другом месте. Естественно, мы быстро обеднели. К счастью, мой дядя предвидел большую часть того, что произойдет — я боюсь, что мой отец был склонен игнорировать его советы, — и затеял другие коммерческие предприятия в Америке, которые не были так ужасно затронуты войной и расцвели при Независимости. У него не было детей, а у меня не было никакого наследства, поэтому я присоединился к своему дяде в Нью-Йорке.

— Таким образом, вы стали американским гражданином почти случайно?

— Да — но когда я вижу молодого англичанина, вроде вас, с вашей жизнью, полной приключений, я думаю, что завидую вам. Главным образом, конечно, я завидую вашей молодости! — добавил он с улыбкой. — Да, если бы мне было теперь двадцать лет, я думаю, что захотел бы быть англичанином снова.

Рэймидж понял, что ничего не выиграет, назвав настоящее имя: консул поможет всем, чем может, и без этого.