Я вспомнил прочитанные в детстве старинные романы, пейзажи далеких планет - бездонные фиолетовые небеса, лиловые сумерки, тревожные запахи чужого мира - всегда таинственные, предостерегающие и манящие. А моя наперекор человеческому воображению была обыкновенной и доброй: голубой и зеленой. На цветах, вздрагивая крыльями, сидели разноцветные бабочки, и ветер не гнал навстречу таинственных звуков и резких дурманящих ароматов. Он приносил и пригоршнями кидал в лицо нечто более удивительное и влекущее: жужжание, стрекотанье, чертовски загадочный запах травы и дыхание земли.

По привычке я протянул руку к правому запястью, чтобы нажать нужную кнопку на браслете управления и вызвать вездеход-разведчик, но передумал. Мне было жаль топтать расстилавшийся вокруг бескрайний луг гусеницами машины; хотелось идти пешком сколько могу, чтобы устать, надышаться чистым воздухом, измазать рубашку травяной зеленью, по-волчьи проголодаться и крепко заснуть. Просто идти и смотреть. Все астронавты любят смотреть, иначе они бы не были астронавтами.

Странно, но, усыпив обычную осторожность, этот мир сразу расположил меня к себе, показался мне безопасным и живым, мы словно стояли напротив и дружелюбно разглядывали друг друга, и он гостеприимно приглашал войти в него. Прокладывался в мои мысли и сердце зелеными лесами, в которых созревают плоды на вечерней заре, голубыми каплями озер, лохматыми макушками холмов и отмелями широкой прозрачной реки.

Я шел довольно долго, глядя, как гонит травяную волну разгулявшийся ветер, как из-под ног сердито взлетают пчелы и обиженно скачут врассыпную кузнечики, пока не наткнулся на куклу, обычную девчачью куклу, глупоглазую, с румяными щеками, в платьице в горошек и белых штанишках.

Нашел и ничуть не удивился, лишь оглянулся по сторонам.

Но сразу понял, что зря: кукла была старой и давно уже выцвела под солнцем и дождем.

“Люди… здесь живут люди, - подумал я, улыбнувшись. - Здесь обязательно должны быть люди”, - и прибавил шагу.

Планета не обманула моих ожиданий: вскоре вдали, посреди бескрайнего луга, я увидел человеческую фигуру. Она была неподвижна, словно ждала меня, а когда я приблизился, превратилась в чудесную статую девушки. Ее отлили из темной бронзы и поставили не на постамент, а прямо среди живых цветов. Очевидно, те, кто сделал ее, желали, чтобы она казалась застывшим мгновением жизни, а не металлом. И это им удалось.

Сев рядом на траву и поглаживая щеку сорванной былинкой, я долго любовался ею и думал о себе.

Чем дольше я живу, тем больше смысла нахожу во всем, мимо чего раньше пробегал, не замечая. Вся окружающая красота была лишь обрамлением моих чувств, желаний, мыслей, дел. И Гамлет появлялся только для того, чтоб передать мне свой мучительный вопрос, и прочие, кто мыслил, грезил и мечтал - чтоб стать лишь подтверждением на меня сошедших откровений. Природа тоже обретала ценность и звучание тогда, когда в траве поблизости скрывалась чья-то тонкая рука, и пальцы нежные, как нерв любви, тянулись медленно ко мне сквозь стебли, и цветок клонился, накрытый краем платья. И все это чудесно обнимало голубое небо, уединение и безмятежность душ.

Что изменилось?!

Мне кажется, я просто начал понимать немыслимую красоту и сложность мира.

Полуденное солнце горячими оранжевыми пятнами лежало на сомкнутых веках, грело поднятую вверх голую пятку, пальцы, словно в сырой мех, зарылись в траву, и с каждым вздохом в меня вливались покой и светлая надежда.

Загородившись ладонью, я открыл глаза и посмотрел на статую девушки. Прижав согнутые пальцы к ключице, оттягивая ими край тонкого платья, она плыла навстречу застывшим в небе облакам.

Налюбовавшись ею, я поднялся, сорвал росший рядом понравившийся мне цветок и вставил его между пальцами статуи. Погладив на прощание ее по нагретой солнцем щеке, я пошел дальше.

Опять навстречу заскользил нескончаемый луг - трава и цветы, цветы и трава - зеленая бесконечность, щекочущая щиколотки и жужжащая над цветами. Я прошел совсем немного, как вдруг ужасно захотелось скорее попасть туда, где живут люди, сделавшие куклу в полинявшем ситцевом платье и чудесную бронзовую девушку. И планета снова услышала меня: сказка кольнула слепящим лучом, заставив зажмуриться ровно на миг, затуманила горизонт и растаяла, открыв моему взору беспорядочно рассыпавшиеся по далекой опушке дома. Они стояли прямо среди нетоптанных трав, словно только что опущенные сверху чьими-то руками.

Оглядевшись, я подошел к одному из них, который сразу же мысленно окрестил “деревенской гостиницей”, и, отворив заскрипевшую дверь, вошел внутрь.

После яркого света меня ослепил полумрак, и лишь минуту спустя я разглядел тяжелые дубовые столы, темно-оливковые стены с коричневыми узорами старого дерева и желтые, почти белые доски пола, прохладу и шершавость которых я ощущал ступнями.

Один из столов был накрыт, но как-то странно. Все кушанья и напитки, недвусмысленно приглашая присоединиться к их вкусной компании, сгрудились вокруг одного прибора. Второй же, обнимая тонкими серебряными руками голубую тарелку с волнистыми краями, сиротливо стоял напротив. За обедом он скрашивал мое одиночество, невольно заставляя видеть изящные бронзово-смуглые кисти, беззвучно движущиеся над столом.

Поев, я сдвинул в сторону посуду и, положив голову прямо на стол, закрыл глаза; прижавшись щекой к шершавой теплой доске, долго водил по ней пальцами, ощущая каждую заусеницу и вмятину, вдыхая запах недавно вымытого и отскобленного ножом дерева.

Когда я проснулся, за окном длинными тенями подкрался вечер. Я вышел на крыльцо и сел на ступеньку.

Обняв колени, я молча смотрел, как растут тени и чернеет понемногу трава, пропитываясь сумраком, и вспоминал слова из любимой книги:

“Он просидел за столом до утра, заснул, положив голову на руки, потом проснулся и увидел, что наступило утро. Он встал, вытер лицо ладонями. Панорама домов уходила в легкий августовский туман. Стараясь не глядеть на незнакомую комнату, где он прожил много лет, перешагивая через бумажный мусор и заскорузлые холсты, он вышел из квартиры и запер ее на ключ. Когда он вышел из парадного, в уши ему кинулся негромкий призрачный шум улицы. Панорама домов уходила в легкий августовский туман. Слышался шум работ, звенели трамваи. Он достал из кармана ключ от квартиры и, пройдя к краю тротуара, опустил его в ближайший водосток. Панорама домов уходила в легкий августовский туман. Надо было жить. Звенели трамваи…”

Ведь и я точно так же опустил ключ от незнакомой мне квартиры, в которой прожил многие годы, в водосток и, кажется, выиграл. Я жил! Мне уже не было скучно с самим собой.

Что-то неуловимо и в то же время значительно изменилось.

Я подумал: ведь, в сущности, человек только три раза в жизни видит и чувствует окружающую его красоту: в любви, одиночестве и старости - в этих состояниях прозрения, которые приходят к нам…

Так, в приятном оцепенении прошла целая вечность, пока небо не сделалось из синего черным и на нем проступили звезды, а из лесу начал выползать туман.

Обхватив себя за плечи, я почувствовал, что замерз, и, вздохнув, поднялся и вошел внутрь “деревенской гостиницы”.

Неяркий мягкий свет, шедший из стен и потолка, подчеркивал уютную теплоту жилья, отделяя его от черной, холодной ночи. Неведомо кем накрытый стол и тихая музыка приглашали к ужину, но я не притронулся ни к чему. Пройдя в дальний конец зала, где скрипучая деревянная лестница обвивала толстый резной столб, я поднялся на верхний этаж и очутился в коридоре, в который выходило несколько дверей. Толкнув ближайшую, я вошел и оказался в небольшой комнате.

В ней все было просто: стол, на нем ваза с огромным букетом цветов - осколком дневного луга, кровать, шкаф и стул.

Подойдя к столу, я наклонился над цветами и обнаружил среди них точно такой же, какой я подарил бронзовой девушке. Впервые за вечер я вспомнил о ней, представив, что сейчас, ночью, она стала совсем черной и, как Бегущая по волнам, беззвучно скользит по темной траве, которую гонит ветер.