ВЛАДИМИР.
Письмо двадцать девятое
Я говорила с Танати и с руководителем экспедиции. Трудно передать подробности этого разговора. Наши были взволнованы тем, что мое предположение подтвердилось и на Земле у меня есть брат. Я намекнула, что мне надо увидеть Вас. Руководитель оборвал меня, спросил резко, знаю ли я самые простые вещи, которые не может не знать участник дальнего полета. “Но это мой брат, - воскликнула я. - Брат!” Он возразил: “Да, но он представитель иной цивилизации, а контактов с другой цивилизацией быть не должно, контакты изменят будущее, лишат людей самостоятельности, неужели Вам это не ясно? Письма можно подделать, фотографии сфабриковать, но если станет фактом контакт, знаете что начнется? Не мне Вам это объяснять, Рэа. Но даже если вдруг было бы получено разрешение с нашей планеты, мы должны помнить о Туле в Гренландии. Туле, если хотите, - это символ несостоявшегося контакта”. Я поняла безнадежность моего положения, но не сдавалась. В конце концов он заявил, что наша встреча возможна в том случае, если Вы станете участником экспедиции и после ее завершения улетите с нами на нашу планету.
Прошу Вашего согласия. Ответьте мне.
РЭА.
Письмо тридцатое
Рэа, во многом я сам виноват. Наверное, я был недостаточно внимателен к Вам и не успел сказать главного, хотя и пытался это сделать. У меня никогда не будет другой земли, кроме этой. К тому же у меня здесь много дел и проектов.
По вечерам я думаю о светлых редколесьях, где господствует даурская лиственница, о глухих болотах, заросших багульником, водяникой, о голубичных зарослях, о бегущих по распадкам ручьях. Как здорово набрать в котелок воды, развести на камнях костер и, пока варится чай с брусникой, представить, что идешь тропой отца.
Но когда я побываю там, я смогу съездить наконец в Венев, где не был четверть века. Человек изъездил пол-Европы и полАзии, а в Венев выбраться не смог. Вам, думаю, это понятно.
Так уж я устроен. Воспоминания заменяют мне порой действительность.
Помните, я рассказывал об этрусских и славянских древностях? Кажется, только теперь удалось нащупать, разгадать, найти правила перевода с этрусского. Они просты. Согласные в ту далекую пору звучали глухо. Вместо “о” слышался чаще всего звук “у”. Вместо мягкого знака в конце слова ставилась буква “и”. Вообще же, слова писались так, как произносились.
Налицо и переосмысление - минуло без малого три тысячи лет!
Вот несколько этрусских слов. Уна - юная. Ми - я. Мини - меня. Тур - дар. Тит-дид, дед (имя в значении “старейший”).
Зусле - сусло. Ита - эта. Али - или. Пуя, поя- жена (буквально “поилица”). Пуин - буйный (буквально “опоенный”,от обычая подносить хмельную чару певцу произошло имя певца - Боян). Карчаже, карчазь - кабан (корень этого слова остался в глаголе “корчевать”). Тупи - топь, потоп, кара. Зар, жар - жар.
Лаутни - людни, люди (звука и буквы “ю” не было). Туле - делить (корень “тул” - “дол” в слове “доля”). Клувень - гловень, головастик, гвоздь. Зилак - силач, предводитель. Схин - сгинуть.
Нужно восстановить память об этрусках, их городах в Италии, их музыке, обычаях, живописи, древних книгах, которые уничтожило время. В чем состоит трудность? Многие надписи переведены неправильно, это тормозит и мою работу. “Ми пуин Карчаже” - эту надпись на фигурке из слоновой кости, изображающей кабана, переводят так: “Я -пуниец из Карфагена…” Вряд ли пуниец из Карфагена написал бы это этрусскими буквами. Нужно переводить так: “Я буйный кабан”. Вещи у этрусков часто говорили о себе сами.
“Мини мулуванеце авиле випена” - так звучит другая надпись. Надписи на изделиях древних мастеров часто начинаются с местоимений “я”, “меня”. Текст этот переводится так: “Меня посвятил Авл Вибенна”. Но кому посвятил Авл Вибенна свое произведение? Это неясно. А ведь именно это должно явствовать из надписи прежде всего. Нужно переводить иначе: “Меня художник Авила (выполнил)”. Мулуванед (мулюванец) - художник, так это слово звучит по-украински и сегодня.
Я мог бы еще долго говорить об этрусках, о том, как я прочел их Книгу Мумии, найденную случайно в Александрии, их надписи на вазах, бронзовых зеркалах и предметах культа.
За моим окном - звездная ночь. Остается запечатать письмо.
ВЛАДИМИР.
Письмо тридцать первое
Я так и предполагала… и ни на что не надеялась. Мое письмо оказалось ненужным, зряшным. И все же я нашла способ встретиться. Я увижу Вас! И я получила на это разрешение. Ведь я могу появиться так, как умеем это делать мы. Вы увидите меня, я увижу Вас. Может быть, мы успеем сказать друг другу несколько слов. Это будет перед отлетом, через девять дней.
Вы согласны? Еще одно: прошу Вас ни в коем случае не публиковать моих писем к Вам. Разве что с подзаголовком “фантастика”. Это обязательное условие нашей кратковременной встречи.
РЭА.
Запись в дневнике
Странное недомогание. Будто невидимая рука протянулась к сердцу. И жмет, жмет. Легко, но чувствительно. Нет, это не болезнь. Что-то другое, посерьезней.
Однажды это уже было со мной. У Андроникова монастыря.
Память очертила не то круг, не то петлю времениСохранился снимок: два мальчугана у стен монастыря; снимал кто-то из взрослых. У одного в руках мяч. Это я. Другой, рядом со мной… Что я знаю о нем? Жил он на той же Школьной улице. У него были сестра и мать. Отец погиб на фронте, как и у меня. Однажды я пришел к нему. Мы спустились в полуподвал. Вошли в комнату.
Слева - койка, накрытая темным сбившимся одеялом, справа - стул с выщербленной спинкой, прямо - подобие обеденного стола. И обед - два ломтика жареного картофеля на сковородке. Но обедать он не стал. Мы пошли играть на улицу.
Переждали ливень в подъезде, бродили по улице босиком. Бежали грязные ручьи. Небо было высоким, чистым, холодным.
И новые воспоминания…
Август и сентябрь сорок пятого - время желтых метелок травы, ряски в Лефортовских прудах, теплых красных вечеров.
Над храмом Сергия в Рогожской скользят и верещат стрижи.
На высоком берегу - развалины Андроникова монастыря. Гдето здесь впадал в Яузу ручей Золотой Рожок. (Над светлой струей ручья в Андрониковой Яюнастыре останавливался Дмитрий Донской после битвы на Куликовом поле. Воины пили воду ручья. У Спасского собора монастыря похоронен Рублев.)…Рядом стучали колеса. Над рельсами струились горячие потоки воздуха. Синие рельсы отражали московское небо. Несколько шагов вдоль полуразрушенной монастырской стены - и вдали возникал Кремль с его пасмурно-розоватыми башнями, тусклыми шатрами, величавой колокольней, зубцами стен и куполами храмов. Высоко взбегал он на холм, отделенный от нас толщей воздуха над низкими крышами. С маковки нашего рогожского холма виден был он то четко и ясно, то размывчато, словно сквозь матовое стекло.
У стен монастыря - разноголосица, звонкие удары по мячу.
Мальчишеский футбол. Второй тайм. Играем в разных командах. Вот он, мяч. Еще один бросок - и я ударю по воротам.
Он бежит слева, этот мальчик. Я отталкиваю его. Не так уж заметно для других это мое движение плечом и рукой. А судьи нет. И он падает. Стоп. Я особенно внимателен, воспроизводя в памяти именно этот вечер.
Под красноватым солнцем на пыльной траве мы отдыхаем, разговариваем, смеемся, и перед нами линия за линией открываются охваченные закатным пламенем улицы и проспекты.
В удивительный час предвечерней ясности на улицах мало людей, редко ходят трамваи, почти нет машин. Город словно отдыхает от великого труда. Так оно и было. Закатный свет Окрашивал прошлое и настоящее, и осязаемые нити его тянулись в будущее. И он всегда вспыхивал в памяти, когда я снова, хотя бы только мысленно, приходил туда, на этот удивительный холм с его пыльной травой, несказанным дымным воздухом заводской окраины, с желтыми стенами домов, которые так явственно светились…
Я оттолкнул его не только от мяча. Он исчез из моей памяти. Мы больше не друзья. Да, именно тогда это и случилось, и с того вечера мы не встречались на улице, я несколько раз потом видел его издалека, но не подходил. И он - тоже… Вот какая история произошла с тем мальчиком и со мной.