Я очень грустила по Детскому Селу. Вспоминала рощу, через которую мы ходили на вокзал, крики ворон и дальние прогулки.

Пока, мы жили на Петроградской стороне с 1935 по 1939 год, отец почти не вставал с кровати, так как у него вновь обострилась старая болезнь и его уложили в гипсовую кроватку.

Гипс ему делали дома. Для этого приехали врач и медсестра.

Стоять без корсета, который он носил постоянно, отец не мог.

Поэтому его подвязали под мышки бинтами и подвесили между дверей на крюки. Намочив пропитанные гипсом бинты, врач стал его бинтовать. Как раз в этот момент я появилась на пороге и застыла от ужаса. Эта процедура произвела на меня такое угнетающее впечатление, что я со страхом бросилась назад, в нашу комнату. Мне тогда шел седьмой год, я была очень впечатлительна и долго не могла успокоиться. Впрочем, еще и сейчас эти воспоминания вызывают у меня угнетающее чувство. К счастью, сам отец относился к своей болезни не так мрачно. В те годы у нас особенно часто бывали врачи. Но, закованный в гипс от бедер и до самой шеи, отец оставался оптимистом. Шутил и рассказывал мне смешные истории. Впрочем, он занимался не только этим, он еще и писал, и содержал на это всю семью. Лишь только боли стихали, отец сразу же принимался за работу.

Его неподвижность пугала меня. В этом было что-то неестественное, и в какой-то период я даже отдалилась от отца.

Несмотря на мою эмоциональность, отец почему-то не вызывал у меня жалости. Я даже перестала входить к нему в комнату.

В то время наша семья сняла дачу под Лугой, в Толмачево.

Жили мы на хуторе. Места в то время там были глухие. В лесу можно было встретить и лису, и зайца. И я очень жалела, что отец не видит всех этих чудес. Но постепенно он вернул мое расположение, и я вновь с удовольствием усаживалась около него в кресло, чтобы послушать очередную сказку.

В 1936 году отцу дали путевку в Евпаторию, и мама поехала его провожать. В Евпатории отец был два раза. Первый раз из санатория его сопровождала медсестра, а во второй он приехал уже сам. Помню, мы с мамой поехали его встречать.

Взяли извозчика. Около вокзала я осталась сидеть в коляске, а мама пошла встречать отца на платформу. Сижу жду. Пассажиры выходят, а моих родителей все нет. Наконец вижу маму, а рядом с ней незнакомого мужчину. Пока они подошли ко мне, я все не могла никак узнать отца, такой он стал полный и румяный. Мама говорила, что таким она его помнила, когда они познакомились в Ялте. Поехали домой. Папа с мамой разговаривают, а я все смотрю на отца украдкой. Все мне не верится, что это он. Будто чужой мужчина. Даже неприятно как-то.

Отец очень любил детей, и дети любили его. В санатории он подружился с небольшой девочкой, дочкой одной из нянь.

Она часто навещала “дядю Беляева”. Он вырезал ей из бумаги человечков- и отвечал на все ее вопросы. Однажды она спросила его: “Дядя Беляев, Чарля Чапля, какая она?” В те годы демонстрировались фильмы с участием Чарли Чаплина, о ззз нем много говорили. Девочка не видела их, и имя артиста ассоциировалось у нее с какой-то птицей вроде цапли. Как-то она явилась в палату к отцу со странно оттопыренным животом. Оказалось, что она нарвала на клумбе цветы для дяди Беляева и спрятала их под платье.

В палатах не было звонков, и больным приходилось долго звать, пока не приходила няня. Отец не мог громко кричать, и мама купила ему окарино - небольшой фарфоровый инструмент, по звуку напоминавший флейту. Когда ему нужна была няня, он играл на нем, выбрав для этого старинную песенку со словами: “Давно моя лодка готова”.

Как-то Александр Романович прочел в центральной газете статью о судебном процессе, происходившем в Буэнос-Айресе.

Судили профессора Сальватора, который с согласия родителей делал экспериментальные операции над индейскими детьми. Например, делал суставы рук и ног более подвижными.

Сальватора осудили на десять лет, обвинив его в том, что он искажает образ божий. Эта заметка натолкнула отца на мысль написать роман “Человек-амфибия”. Этот роман наиболее известен читателям, так как издавался чаще других произведений и продолжает издаваться. По воле редакторов меняли названия глав, изменяли и самый текст. Маму это всегда возмущало, обижало. Отец относился к этому более спокойно.

Издавался сборник рассказов под названием “Борьба в эфире”. Ждали выхода книжки, и вдруг приходит как-то отец домой и спокойно рассказывает о том, что редакция, ознакомившись с книгой, решила сократить ее объем. Вскоре после того, как из сборника было изъято несколько листов, сборник вышел в свет.

По причине своей болезни отец нигде не бывал. Ни в кино, ни в гостях. Но к нему приходило много интересных людей.

Как-то раз нас навестил его старый знакомый, дрессировщик и помощник В, А. Дурова. Он сообщил, что живет в одной квартире с интересным человеком; неким Томсоном, который хочет познакомиться с Александром Романовичем. И вот Томсон пришел. Это был пожилой, очень симпатичный человек. Он принес с собой большую папку с листами ватмана, на которых были зарисовки зорь, выполненных акварелью. Часа два мои родители смотрели его рисунки. Ни одна заря не походила на другую. Томсон рассказывал, что по соседству с ним есть дом с башней, удобной для наблюдения и зарисовок. Он получит разрешение пользоваться помещением этой башни. Там у него находились наготове краски, кисти, листы ватмана. Он спешил сделать набросок, пока не изменились краски, и уже дома дописывал этюд.

Однажды они с женой отправились в театр, и по дороге к трамваю Томсон увидел необыкновенный закат. Он бросился бежать к башне, словно за ним гнались. Отец прозвал Томсона “Человек, влюбленный в зори”.

Мама рассказывала мне, что когда отец обдумывал новое произведение, то бывал очень рассеян. Даже знакомые обижались на него за то, что он не узнает их при встрече на улице.

Отец отвечал на это шутливо: “Я был увлечен собой”. Бывали случаи, когда, собираясь куда-нибудь с мамой, он мог пройти мимо нее и захлопнуть перед носом дверь. Что однажды и случилось… Спустившись с лестницы, он спокойно двинулся в нужном направлении, забыв о своей спутнице. Пока мама снимала перчатку, чтобы открыть французский замок, он ушел довольно далеко. Когда мама, запыхавшись, догнала его, он, увидев ее, с удивлением спросил: “Где ты была, детка?” Но вот новое произведение обдумано. На листке бумаги действующие лица. Отец никогда не запоминал имена своих героев. Сигналом к началу работы была его фраза: “Ну, пиши, карандаш!” Зачастую отец диктовал маме без черновика, прямо из головы, делая это так, словно перед ним лежал готовый текст. После окончания всей работы отец проверял рукопись. Переделок никогда не бывало. Он говорил, что если он будет переделывать, то получится хуже. Здоровые писатели удивлялись его, если можно так сказать, производительности.

Из всех художников, иллюстрировавших произведения отца, он любил и- уважал Фитйнгофа, который умел читать произведения, был высококультурным и эрудированным человеком, благодаря чему хорошо знал стили эпох и никогда не допускал ляпсусов, которые случались с другими художниками. Был у отца такой случай. Если мне не изменяет память, то это произошло с художником Травиным, иллюстрировавшим папин роман “Последний человек из Атлантиды”. Старая кормилица говорит своей воспитаннице, собирающейся на свидание, чтобы она приколола к груди розу, а художник изобразил ее с обнаженной грудью. Срочно надо было принимать какие-то меры - либо вычеркнуть розу из рукописи, либо художнику одеть девушку. Сталкивался отец и с такими художниками, которым приходилось долго разъяснять, что от них требуется, и даже самому делать наброски.

В то время в литературе основной важной темой считался технический прогресс. Все остальное имело второстепенное значение. В связи с этим рассказ “Звезда КЭЦ” был настолько сокращен, что превратился, по словам отца, в технический справочник. Отец хотел даже отказаться от этого произведения,но позже переработал его, увеличив до романа.