Где-то она сейчас, мамочка, мама… Сегодня ровно месяц от того хмурого утра, как ушла. Надела на швейную машинку самодельный чехол, поставила на санки свою кормилицу - ручную, зингеровскую, бабусину еще; закутала пустыми мешками - и от села до села.

Все больше для женщин шьет: кому кофтенку, кому юбку, а какой-нибудь старенькой и сорочку к смерти.

Трещит сверчок: пока что тихо… пока что тихо… Пора уже и спать.

Придвинула к лежанке табурет, чтобы каганчик поставить - еще малость почитать на сон грядущий. Прислушалась - ревет вьюга… И снова вроде бы выстрелы… О! Приближаются! Совсем близко!

Дунула на огонек. Утихшая было тревога ожила, морозом охватила тело.

Стрельба то усиливалась, то растворялась в гоготе бурана.

Но вот вроде удалилась. Тише, тише - и улеглась…

Долго стояла Маринка, прислушивалась, прижимала рукой встревоженное - вот-вот выскочит - сердце.

Нашла зажигалку, засветила каганчик и, прикрывая ладошкой, чтобы не погас, хотела было идти к лежанке, да так и застыла над столом. Ей показалось…

Ей послышалось, словно тихо-тихо, едва слышно, кто-то стучит в дверь.

“А может, почудилось? Конечно, почудилось., - успокаивала себя. - Нет… В самом деле. О! Громче…” Заметалась по комнате, схватила зачем-то чапельник, бросила его и, совсем уже не помня себя, прислонилась к теплой печи, закрыла ладонями лицо.

Постучали опять, еще громче.

– Откройте… - донесся заглушаемый вьюгой мужской голос.

“Что делать?! Кто бы это? Спокойнее! Что бы ни случилось - спокойнее! - Маринка вся дрожала. - Ну, успокойся! Возьми себя в руки!” Постепенно ей все же удалось это сделать, и, когда в третий раз постучали, она сумела, заставила себя подойти к двери в сенях:

– Кто там?…

– Свои… Откройте… - Голос слабый, болезненный, совсем не угрожающий.

– Кто?

Молчание. Только ветер воет да снова где-то далеко-далеко выстрелы, автоматные очереди.

“Свои”… Какие “свои”? - судорожно метались мысли. - Родственников в селе нет. Знакомые? Так уже поздно…”

– Кто там? - спросила опять и совсем вышла в сени.

“А может, полиция? Может, и полиция… Но почему, почему полиция?” Липкий, пронизывающий, до тошноты отвратительный страх… И от этого страха Маринка сама себе становится противной. “Может, и полиция. Ну и пусть, пусть полиция! Один конец!” Долго потом, всю жизнь будет удивляться Марина: как это она, известная, прославленная на весь их 10-й “Б” трусиха, которая - что там говорить о ворах! - тараканов и пауков боялась, как это она - одна, ночью - отважилась открыть дверь незнакрмому человеку.

Отважилась…

Затаив дыхание, потихоньку отодвигает засов, поднимает щеколду и…

Дверь с силой распахивается. Высокая, черная, залепленная снегом фигура движется, падает на Марину.

2. Человек в черной шинели

Настало утро, тихое, голубое. Тишина была такой, что Маринка словно опьянела. Щурясь на солнце, медленно поднималась от речки. Костыль то и дело скользил, дужка ведра врезалась в ладонь. Расколыхавшаяся, парящая на морозе вода хлюпала на длиннющий отцовский кожух. Обессиленная, остановилась отдохнуть.

Было так ярко, так ослепительно хорошо, что никак тне верилось в случившееся прошедшей ночью. И чем все это закончится…

Тогда Маринка и отшатнуться не успела:.высокий юноша в бледным окровавленным лицом в беспамятстве упал прямо на нее. Раздумывать было некогда, все произошло как-то само собой, Напряглась - откуда и силы появились? - перетащила через два порога. Метнулась назад, двери на засов да еще и на ключ закрыла.

Кто он? Ну зачем она его втащила?… Это уже потом, когда малость отдышалась, подумала: батя бы на ее месте сделал бы то же самое…

Паренек не шевелился, только грудь чуть заметно поднималась и опускалась. Подложила под голову старый ватник, расстегнула и стянула шинель: черная, полицайская… Да разве в такую пору полицаи поодиночке ходят?…

Ранка на лице небольшая - ветка, должно быть, оцарапала. А на полу кровь. Уже целая лужа! Боже! Из сапога течет…

Осторожно надрезала, распорола голенище - так и хлестнуло. Никогда еще не видела Маринка столько крови…

Замутило с непривычки, в горле клубок, но девушка закусила губу, принялась хлопотать возле раненого. Разорвала старое полотенце - чистенькое, вчера только выстирала, - и, едва не теряя сознание, словно не хлопцу, а ей, Маринке, боль жгла огнем ногу, начала бинтовать.

Раненый глухо застонал, открыл глаза:

– Где я?…

Большими болезненно-блестящими глазами обвел комнату, пол с лужей крови, остановил взгляд на Маринкином лице:

– Спасибо…

И вдруг заволновался, поднял голову:

– Ты одна?

– Одна.

– Про меня - никому! Слышь, никому!

Маринка кивнула, оглянулась почему-то и тихо, еле слышно спрoсила:

– Ты партизан?…

Но хлопец уже не слышал. Бледное, как восковое, лицо потемнело, на виске набухла жилка, вскочил, глаза туманные, невидящие - прямо сквозь Маринку смотрят:

– Есть! Есть! Товарищ командир!… - Рванулся: - Товарищ… - Но силы оставили его - обмяк, на высоком, белом точно мел лбу капли пота…

Только перед рассветом пришел в сознание. Такой послушный и вроде виноватый. Помог стянуть с себя гимнастерку.

Упираясь руками, с грехом пополам и с Маринкиной помощью дополз до лежанки, затих. Спал и тогда, когда девушка пошла по воду.

У Маринки сердце замирало от тревоги: а ну как полиция?!

Аядрона, начальника их, позавчера опять видела - на санях, куда-то по речке поехал.

Ну и тяжелое ведро! Насилу дотащила. Поставила в сенях, веничком обмахнула валенки и - тихонько, не разбудить бы! - открыла дверь.

О! Проснулся…

Лежит, листает Жюля Верна. Взглянул на нее, улыбнулся: Доброе утро! Вот какого вам гостя господь послал Ничего… - Сняла кожух, села на лавку под окном.

Молчание.

А хлопец красивый. Маринка опустила глаза: ои, батюшки, пуговка на ватнике оторвалась! Взяла подушечку с иголками, шьет. Шьет и чувствует - глаз с нее не сводит. И чего бы он смотрел… Тьфу! Глупости это! Решительно подняла глаза.

А паренек так хорошо, так искренне-весело, по-дружески улыбнулся, что Маринка немного успокоилась. Мысли про полицию и про Андрона отступили, ушли.

– Откуда вы?

– Сказать? А вы никому не расскажете?

Ишь какой! Да чтобы она, Маринка… Да лучше умрет!…

– Будьте спокойны!

– Ну ладно, садитесь поближе. Да не опускайте голову. Смотрите на меня.

– Зачем?

– Затем!… - Паренек прищурился. - Ведь я… Поверьте мне, умею немного колдовать. Вот взгляну вам в глаза, поворожу и узнаю все ваши мысли…

Маринка зарделась, потом густо покраснела, но голову подняла. Да еще как - с вызовом, с задорной улыбкой:

– Так уж и узнаете? Ну и узнавайте, пожалуйста! Послушаю, что скажете!

И паренек посмотрел ей в глаза.

Странно как-то смотрел: лицо у него будто и веселое, а в глазах - в самых зрачках - напряженное, сосредоточенное внимание. Точно так же перед войной разглядывал Маринку в областной больнице какой-то известный, кажется из самой столицы, профессор. Странным это ей тогда показалось: нога, колено у нее болит, а он глаза рассматривает, да еще ассистентам своим показывает.

– Ну, как? - улыбнулась пареньку. - Прочли мои мысли в глазах?

– Зачем в глазах, они у вас на лице написаны…

Нахмурилась, опустила голову:

– Так уж и написаны…

Хотела встать, но паренек взял ее за руку, придержал, и Маринка, сама себе удивляясь, подчинилась. Вздохнула, подняла взгляд:

– Может, все же скажете, кто вы, откуда?…

Паренек развел руками:

– Ну что ж, придется, пожалуй, признаться.

Маринка торопливо придвинула к лежанке табурет, села:

– Говорите!

Паренек оглянулся, сложил ладони рупором и, сделав страшное лицо, громко прошептал:

– С “Наутилуса”…

Маринка хотела рассердиться, но не выдержала и фыркнула.

– Не верите? Вот ей-богу, первый помощник самого Немо!