— Помню. Непийвода тогда выиграл у Максима двенадцать целковых…

— Верно. Десять пропил в шинке с братчиками, а из двух оставшихся смастерил себе шпоры. Вот их звон и распознал дед Карпо.

— М-мм да, — поскреб подбородок Тарас. — Не повезло Ивану. Все супротив него указывает.

Непийвода тем временем уже доковылял до лобного места, и сердюки принялись привязывать его к столбу.

— А чего Иван так хромает? Били? — поинтересовался Куница.

— Да ты шо, Тарас, окстись… Кто ж на Непийводу руку подымет? Его и к столбу привязывать не хотели, все равно никто не ударит и не плюнет… А хромает? Говорит — сапоги жмут…

— Угу… Ну, пойдем к Ивану что ли?

— Зачем? — посуровел лицом Цыпочка, цепко хватая Куницу за локоть.

— Теперь ты сдурел, Андрейка, если решил, что я Ивану бесчестье словом или делом нанести смог бы. Поговорить мне с ним надо. Важно это…

— Так нельзя же, Тарас. Сердюки все равно прогонят.

— Не прогонят. Я волшебное слово знаю… Ты только, это, Андрейка, ничему не удивляйся и не вмешивайся. Даже если тебе мои слова глупыми или странными покажутся. А равно — и поступки. Хорошо?

— Что ты задумал, Куница? — загородил шлях товарищу Цыпочка. — Погибнешь, дурень! И Ивана не спасешь, и сам головой поплатишься!

— Да не волнуйся так, братка, все будет хорошо… Я ж не глупого батьки сын, чтоб на рожон переть.

— Эх, где наше не пропадало, — решительно ударил руками об полы молодой запорожец. — Была, не была! Я с тобой, Тарас! Пошли! Я ведь, как и ты, тоже не верю, что Непийвода каином братоубийцей стал.

— Ты только наперед батьки не суйся, а то все испортишь… Добро?

— Считай, что обзавелся еще одной тенью, — уверил Тараса тот. — Куда пойдешь — я следом. И не обращай на меня внимания. Можешь даже наступить, если для дела понадобится.

Иван Непийвода, за несколько последних часов потемнел лицом и наверняка поседел бы еще больше, если б и так не был белым, как лунь. А в обычно веселых, насмешливых глазах казака поселилась необъятная печаль.

— Здорово, дядька Иван, — поздоровался с ним Куница, приглядываясь старому запорожцу левым глазом и с радостью отмечая, что нет на нем Каиновой печати. — Как же ты так опростоволосился-то?

— Не виновен я, хлопец… — неизвестно в который уже раз за сегодня, и совершенно безнадежно пробормотал Непийвода.

— А ну, осади! — вскинулся один из сердюков. — Хочешь плюнуть или ударить — это можно… Закон не возбраняет, а лясы точить с татем запрещено.

— Больно надо мне с убивцем разговаривать, — отмахнулся от стража Куница. — Сапоги с него хочу снять…

— Зачем? — удивился Богдан Комар, второй охранник. Рослый и сильный, но не слишком смышленый.

— Ну как же, — охотно объяснил Тарас. — Разве ты, Богдан, не знаешь, что вещи казненного приносят удачу? А Ивановы сапоги как раз мне по ноге будут.

— Почему не знаю? — сделал обиженное лицо Комар. — Конечно знаю… В городах, слыхал, веревка повешенного очень дорого ценится. Вот после казни и приходи…

— Хорош совет… — вытаращил глаза Куница, постучав при этом себя кулаком по лбу. — Друг ты мой сердечный Богдан, а не напомнишь при случае: как на Сечи поступают с теми, кто своего товарища убил?

— Знамо как, — степенно ответил тот. — Хоронят вместе с убитым, живьем под гроб покойника положив.

— Ну, и как я потом, по твоему совету, после казни из могилы сапоги достану? Соображение имеешь?

— Незадача… — согласится тот и усмехнулся, довольный собственной догадливостью. — Так вот зачем ты их с него заранее снять хочешь. Ох, и хитер ты, Куница! А с виду и не скажешь…

— Ты, Богдан, тоже неплохо простачком прикидываешься… — грубовато подольстился к недалекому сердюку Куница. — А сам как легко меня раскусил?.. Так что, не возражаешь: я возьму обувку?

— Бери, — махнул рукой разомлевший от похвалы Комар. — Разговаривать с татем нельзя, а раздевать его никто не запрещал. Эх, вот незадача. Почему мне первому в голову не пришла мысль добрыми сапогами разжиться?.. Может, поделимся?

— Это как? — изумился Куница. — Тебе левый, а мне правый?

— Можно и наоборот…

— А много ли толку в такой обновке? Кому, кроме одноногого калеки один сапог в прибыток станет? Или ты в ближайшей битве рассчитываешь ногу потерять? К ворожее ходил? И что она тебе предсказала? Какую именно ногу тебе отрубят? Или ее ядром оторвет?..

— Тьфу-тьфу-тьфу! Типун тебе на язык, Куница! Скажешь же такое… Аж жаром проняло!

— Нет? А я было подумал… Ну, ладно, тогда я вот что предлагаю… — не стал спорить с сердюком Тарас. — Чтоб по справедливости… Я возьму сапоги, все-таки тебе они малы будут, а мне — как раз впору, а на твою долю придутся серебряные шпоры. Годится?

— Годится… — повеселел Комар.

Не теряя больше ни минуты, а то вдруг сердюк еще что надумает или передумает совсем, Тарас присел у ног Непийводы и быстро стащил с приговоренного к смерти казака оба сапога.

— Благослови тебя Пречистая Дева, парень… — облегченно вздохнул тот, недоуменно взирая на свои, покрученные и побелевшие от недостачи крови, пальцы ног. — Ума не приложу, что с ними случилось. Но жали изверги так, что я уже о казни, как об избавлении от мучений думал. Не казацкая обувка, а истинно испанское приспособление для пыток.

— Мужайся, дядька Иван, теперь все хорошо будет… — быстро шепнул взбодрившемуся запорожцу Тарас и отступил раньше, чем сердюк успел открыть рот.

— Разговаривать…

— Забудь, Богдан, — подмигнул насупившемуся Комару ведун. — Пойду обновку примерять. Если окажется впору — вечером с меня магарыч. Приглашаю… Заодно и шпоры заберешь.

— Добро, — кивнул тот, озабоченно поглядывая на серебряные украшения сапог. — Не забудь только…

Но Куница уже его не слушал, шагая прочь и увлекая за собой Андрея Цыпочку, так ничего и не понявшего из разыгранной перед ним сцены.

— Куда ты спешишь? — попытался вырваться из рук Тараса тот. — Мы же ничегошеньки не сделали! И зачем тебе Ивановы сапоги? Я как-то раньше не замечал за тобой такой страсти к наживе.

— Терпи, Андрейка. Я еще не до конца уверен, но думаю, что именно в сапогах мы и найдем ответ на один из вопросов. Только, наши с тобой голоса будут слишком тихие на Кошевой Раде… Поэтому, Цыпочка, дуй за отцом Никифором и тащи его в наш курень. А я тем временем куренного атамана подготовлю. Вот когда они оба свое слово на защиту Непийводы выскажут, шансов на то, что его услышат, будет гораздо больше.

— А если поп не пойдет? Они ж в церкви Остапа отпевают…

— Скажешь: дело жизни и смерти! А упираться станет — тащи за шиворот! Под спасение собственной души, прошу! Нам в бирюльки играть некогда, вот-вот похорон начнется!..

— Ой, люди добрые! Вы только поглядите, что деется! Совсем девки стыд потеряли! — завопила какая-то тетка, едва завидев Степана с Оксаной, словно ее в одно место шилом ткнули. Аж перекособочилась вся. — Одна, в чужом доме хозяйничает, словно мужняя жена! А вторая — ни свет, ни заря из лесу на лошади с казаком едет!

Она встала посреди улицы, аккурат напротив корчмы, картинно уперев руки в боки. При этом, победно озиралась, словно призывала все село в свидетели столь неблаговидного поведения упомянутых девушек.

— А тебя, Мотря, завидки берут, да?! Никто кривобокую не то что замуж, на сеновал не поманит, вот и разоряешься почем зря. Да?

Мать Ребекки словно выросла у калитки. Поскольку еще мгновение тому там никого не было.

— Что ты сказала, жидовка пархатая?! — взвизгнула Мотря.

— Тихо, бабы, — не повышая голоса, проворчал Степан. — А то обоих нагайкой поперек основы перетяну. А потом атамана сельского кликну. Он вам еще и от себя добавит. Совсем сдурели или заняться нечем?

Мотря дернулась. Пару раз открыла рот, словно рыба, выброшенная на сухое, но так и не отважилась что-либо сказать. С запорожцем не поспоришь. У них с женщинами разговор короткий. Чуть что не так — сразу за нагайку берутся. Еще и шутят: 'Пса и бабу не перебрешешь'.