Для каждого из них было очевидно, что изначально во всем виновата Руфь, вернее ее тело — отсюда и пошли все неприятности (которые он, кстати сказать, неприятностями вовсе не считал). С этим ее телом он связал себя брачными узами против воли, по ошибке, и хотя он не намерен был уклоняться от исполнения супружеских обязанностей, он просто не мог и никогда не Смог бы привыкнуть к ее гигантским размерам, и Руфь это понимала.

Пожалуй, только его родители считали, что он должен быть верным супругом и проявлять терпение и заботу, а как же иначе, ведь именно так Энгус относился к Бренде, и Бренда к Энгусу. Они оба воспринимали Боббо и Руфь как настоящую супружескую пару, безо всяких оговорок, и отказывались видеть в их союзе простую игру случая.

Руфь сажала обоих малышей в коляску и шла с ними гулять в парк — купит им по фруктовому мороженому (да и сама нет-нет с удовольствием лизнет) и читает какой-нибудь любовный роман, ну, хотя бы Мэри Фишер: она тогда прочла несколько ее книжек. А Боббо тем временем прокладывал себе путь наверх.

Однажды, вскоре после того, как они обосновались в Райских Кущах, Боббо, окинув взглядом толпу приглашенных к нему, в его городскую квартиру, гостей, вдруг заметил Мэри Фишер, и она тоже заметила его и сказала:

— Можно напроситься к вам в клиенты?

И он сказал:

— Считайте, что вы уже в списке.

И все прошедшее вмиг поблекло, отошло на второй план, все, включая его мучительную страсть к Одри Сингер, и настоящее стало всевластным, а впереди маячило будущее — загадочное, опасное, манящее.

Вот так начался их роман. Когда гости разошлись, Боббо и Руфь помогли Мэри Фишер добраться до дому. Свой «роллс-ройс» она припарковала очень лихо (не терпелось повеселиться), но крайне неудачно: машина стояла так, что мешала нормальному движению транспорта, и пока Мэри Фишер вертела хвостом и пускала пыль в глаза хозяину дома, подъехала полиция, и машину отбуксировали неизвестно куда.

Ерунда, сказала она беспечно, утром ее слуга Гарсиа съездит и пригонит эту дурацкую машину обратно. Но это завтра, сказала она, а сегодня, может быть, Руфь и Боббо смогут подкинуть ее до дома, тем более что ехать к ней как раз мимо них?

— Ну, конечно! — вскричал Боббо. — Конечно, сможем! О чем речь?

Руфь подумала, что Мэри Фишер просто оговорилась и на самом деле к ним нужно было ехать мимо нее, но когда Боббо затормозил на углу Райской авеню и Совиного проезда, с явным намерением высадить Руфь и двигаться дальше, она осознала свою ошибку.

— Да уж подвезите ее к дому, — с королевской снисходительностью, которую Руфь не сможет простить ей до конца дней своих, сказала Мэри Фишер, но Боббо только рассмеялся:

— Кому-кому, а Руфи бояться нечего. Она сама кого хошь напугает, правда, дорогая?

И Руфь преданно отвечала:

— Не беспокойтесь обо мне, мисс Фишер. Понимаете, наш дом в конце тупика, в темноте пока развернешься — намучаешься! И дети дома одни, Я уж лучше сама добегу, быстрее будет.

Ее все равно никто не слушал, поэтому она открыла заднюю дверь (Мэри Фишер сидела впереди, рядом с Боббо) и стала выбираться из машины; и прежде чем дверь захлопнулась, она услышала, как Мэри Фишер сказала: «Вы будете меня проклинать — ко мне ведь ехать на край света. Почти на берег моря. Вернее, не почти, а прямо на берег». И Боббо ответил: «Вы думаете, я не знаю, где вы живете?» И тут дверь закрылась, и Руфь осталась стоять в темноте. Взревел мотор, и машина рванула с места, и через мгновение мощный красный свет задних огней поглотила ночь. С ней Боббо отродясь так не ездил — вжик, вжик! А уж как она боялась доставить ему малейшее неудобство, о чем-то попросить: куда-нибудь подбросить, за чем-нибудь съездить. Он такую историю вечно раздует — лучше не связываться. И как это у Мэри Фишер хватает нахальства? И, главное, как так получается, что он не злится на нее, а, наоборот, млеет от радости. Шутка сказать — подкинуть до берега! А Руфь будет шлепать в темноте под дождем, лишь бы сэкономить пятнадцать секунд его драгоценного времени!

Она пошла домой и всю ночь об этом думала, лежа без сна. Боббо, конечно же, домой не явился, и с утра пораньше Руфь накричала на детей, а потом казнилась, что вымещает на них свои неурядицы, и кое-как взяла себя в руки и, оставшись одна в пустом, притихшем доме, заглотила подряд четыре сдобные булочки, густо намазывая их абрикосовым джемом.

Боббо пришел домой в полном изнеможении, от еды отказался и прямым ходом направился в кровать и спал, как убитый, до следующего утра, и в семь часов, проснувшись, заявил: «Теперь я знаю, что такое любовь», после этого встал с кровати и оделся, непрерывно глядя на себя в зеркало, словно увидел там Бог знает какую невидаль. Он не приехал ночевать и на следующую ночь и с тех пор не ночевал дома раза два-три каждую неделю.

Иногда он говорил, что будет допоздна работать и заночует в городе; но иногда, под влиянием усталости или перевозбуждения, он признавался ей, что был у Мэри Фишер, и без умолку рассказывал, какие люди собираются у нее в доме — разные знаменитости и богачи, о которых даже Руфь что-то слышала краем уха; что подавали на ужин; какие остроумные, милые и солененькие шуточки она отпускала; какое на ней было платье и как все было потом, когда он мог наконец это платье с нее снять.

— Руфь, — проникновенно говорил он, — ты мой единственный друг; ты должна радоваться, если мне хорошо, если судьба мне улыбнулась. Жизнь так коротка! Потерпи. Не заставляй меня отказываться от этой любви. Я тебя не брошу, не бойся — на этот счет можешь быть совершенно спокойна. Ты ни в чем не виновата, тебя не за что бросать. Наконец, ты мать моих детей. Наберись терпения — это пройдет. Прости, если я делаю тебе больно. Но позволь мне, по крайней мере, рассказывать тебе все без утайки.

И Руфь улыбалась, и слушала, и ждала, ждала, но это не проходило. Она пыталась понять, в те дни, когда ей не было совсем тошно, как могут некоторые женщины абсолютно не думать о других женщинах — женах.

— Мне кажется, — сказала как-то она, — тебе следовало бы хоть раз взять меня с собой на ужин в Высокую Башню. Неужели ни у кого не возникает вопроса, почему ты всегда один, без жены?

— Да это совершенно не твоя компания, — ответил Боббо. — Писатели, художники и прочие в этом роде. А что до жен, так сейчас ни один уважающий себя человек вообще не женится, если хочешь знать.

Но, по-видимому, он все-таки передал Мэри Фишер ее слова, потому что вскоре Руфь получила приглашение на ужин в Высокую Башню. Кроме них, гостей было всего двое — местный адвокат и его жена, оба уже в возрасте. Мэри Фишер сказала, что остальные в последний момент не смогли приехать, но Руфь ей не поверила.

Боббо всеми силами пытался удержать Мэри Фишер и не дать ей пригласить Руфь, но потерпел поражение.

— Раз она часть твоей жизни, милый, — сказала Мэри Фишер, — пусть станет частью и моей жизни тоже. Я намерена принять ее как подобает — в конце концов, она же не просто случайная попутчица, которую ты высадил на углу среди ночи. Ни одна из моих героинь не потерпела бы такого обращения! Знаешь, что мы сделаем? Устроим по такому поводу строгий, респектабельный ужин, веселиться будем в другой раз.

Время от времени Боббо спрашивал Мэри Фишер, за что она его любит. За то, отвечала Мэри Фишер, что он одновременно и ее возлюбленный, и отец семейства, и что запретное и дозволенное, все сплелось в один клубок, а вообще любовь — великая тайна, и Амур пускает свои стрелы наугад, да и к чему докапываться, разве нельзя просто принимать?

И Боббо принимал. Руфь получила приглашение и прибыла на ужин. Она спотыкалась и краснела. А когда они сидели за столом, свет падал так, что волоски над ее верхней губой и на подбородке особенно бросались в глаза. Она залила вином скатерть и что ни говорила — все невпопад и не к месту, повергая всех в полнейшее недоумение и сбивая с толку.

— Вам не кажется, — говорила она, обращаясь к адвокату, — что чем больше у нас полицейских, тем больше преступлений?