— Сейчас моя героиня умрет, — неотрывно глядя в глаза Нератова, громко произнесла Настя. — Она уже умирала на этой сцене множество раз, и я умирала вместе с ней. Умирала от любви и из-за любви. Больше я не хочу умирать. И вам, — она протянула руку в сторону кресла, в коем, развалившись, сидел князь Гундоров, — больше этого от меня не дождаться…

Лица в зале невольно повернулись в сторону князя, и тот, пунцовея от сотен взглядов, заерзал в своем кресле.

— Настя, что ты делаешь! — зашипел в ее сторону Плавильщиков, страшно вращая глазами. — Немедленно, немедленно…

Анастасия оглянулась. За кулисами актеры хора и массовки молча наблюдали за происходящим. Меж ними, делая страшные глаза, беззвучно, как рыба, открывал рот держатель театра Медокс.

— Я прошу прощения у почтенной публики за срыв сегодняшнего спектакля, — обратилась Настя уже в зал. — И хочу проститься с вами…

По залу пробежал гул удивления, но она остановила его одним движением руки.

— Я покидаю сцену, потому что не хочу больше умирать на ней. Даже из-за любви. Именно ради нее я хочу жить!

В разных концах зала раздались два хлопка. На них зашикали, но двое продолжали рукоплескать и закончили, когда сами посчитали нужным. Потом они посмотрели друг на друга. Это были Александра Каховская и Вронский.

— Некоторые из вас думают, — Настя снова посмотрела в глаза Дмитрия Нератова, — что актриса на сцене является актрисой и в жизни. И такой нельзя верить, а ее боль и страдания есть лишь простое лицедейство, направленное на публику. Актерам-де вообще нельзя верить, ибо все у них — игра! Балаган! Ведь даже не каждый из вас, ценителей театрального искусства, — обратилась она снова в зал, — готов подать актеру руку. А что же говорить об остальных… Как же: шут, лицедей, низкое сословие. Но и у нас есть душа, и есть сердце. И чувствуем мы, и мучаемся, поверьте, не меньше вашего!

Теперь уже раздались хлопки из-за кулис, где столпилась едва ли не вся актерская братия театра.

— Я ухожу без сожаления, — продолжила Настя. — Мне нужно было сделать выбор, и я сделала его. Теперь никто не сможет упрекнуть меня в лицемерии и лжи. Прощайте, господа.

Настя оглядела безмолвный зал и глубоко поклонилась. И зал взорвался рукоплесканиями. На сцену полетели цветы, кошельки и даже мужские шляпы. Публика неистовствовала и находилась в чрезвычайной ажитации[5]. С кресел второго ряда поднялся молодой высокий мужчина и, не спрашивая разрешения и не извиняясь, стал решительно пробираться к выходу.

За кулисами раскрасневшуюся Настю, с блестящими черными глазами, подсвеченными изнутри знакомыми уже многим голубоватыми отблесками, обступили актеры.

— Это правда? Ты действительно уходишь из театра? — растерянно спросил Настю Плавильщиков.

— Ухожу! — с веселым отчаянием ответила Настя и посмотрела на высокого молодого человека, направлявшегося прямо к ней через толпу актеров.

— Здравствуй, — подойдя к ней, сказал он.

— Здравствуй, — ответила она.

— Пойдем? — протянул он ей свою руку.

Настя посмотрела ему в глаза, перевела взор на окружающих ее людей и глубоко вздохнула. Запах кулис… Она вдыхает его в последний раз, чтобы навсегда унести с собой. Как воспоминание о частичке счастья, предшествующей тому огромному счастью, что ожидало ее впереди.

— Прощайте, — громко сказала она и приняла протянутую ей руку.

Сию сцену наблюдали еще двое, дама годов около тридцати, черноволосая и черноглазая, с чуть грубоватыми чертами лица и открытым ясным взглядом темных глаз и молодой человек лет немного за тридцать, красавец и известный в городе ловелас. Когда влюбленная пара скрылась, Вронский, в полупоклоне обратился к Каховской:

— Позвольте представиться, мадам, гвардии отставной штаб-ротмистр Константин Львович Вронский.

Александра Федоровна бросила на него испепеляющий взор и ничего не ответила.

Верно, будь на месте Вронского кто-либо другой, то этот другой, скорее всего, стушевался бы и удалился прочь. Но Константин Львович лишь едва заметно побледнел, однако через миг как ни в чем не бывало произнес:

— Мне тоже очень приятно.

И очень душевно соврал:

— Анастасия Павловна много рассказывала о вас.

Каховская подняла бровь.

— Анастасия? Рассказывала?

— Да, — подтвердил Вронский, честно глядя ей в глаза. — Я сам об этом ее просил.

— Зачем?

Это был один из самых нелюбимых вопросов, правда, задаваемый ему крайне редко. Ну разве можно ответить на него однозначно?

«Нам необходимо встретиться тет-а-тет», — говорил Вронский даме и иногда слышал в ответ кокетливое:

«Зачем»?

На такой вопрос существовал лишь один достойный ему ответ: «Затем». Но сей ответ даму, конечно, не устроил бы, и потому Константину Львовичу приходилось произносить длинные фразы о необходимости выговориться и рассказать о своих чувствах, чего, конечно, невозможно произвести на людях, а стало быть, надо ехать к нему на квартиру, где уж точно никто не помешает, и у него будет возможность излить всю свою преогромнейшую к ней симпатию. В голове уже существовал другой план: излить не перед ней, а в нее, и вертелся другой ответ: дескать, дура ты, нешто не понимаешь, что я тебя хочу, и ты либо идешь со мной, либо катишься — ко всем чертям.

«Да отчего же к вам на квартиру»? — спрашивала дама, делая удивленные глаза и часто моргая.

Для Ответа на следующий глупый вопрос, имелся другой, единственно достойный ответ: «Да оттого».

Но и его не следовало произносить вслух, а надлежало долго и терпеливо объяснять этой Зизи или Аннет, что ежели встретиться где-нибудь в беседке на Патриарших прудах или Пречистенке, то не исключено, что их может кто-либо увидеть или подслушать, после чего, мол, подпадет под сомнение ваша дамская репутация, чего ему, человеку, выше всего ставящему женскую честь, решительно невозможно допустить.

«Наши сношения визави мы можем прекрасно проводить у меня дома, — убаюкивающим и мягким голосом говорил Вронский, ласково глядя на Зизи или Аннет. — Там нас никто не увидит и не услышит, и уж я постараюсь — поверьте мне! — сделать так, чтобы никто не заметил вас входящей или покидающей мой дом». Впрочем, Константин Львович здесь нимало не кривил душой, ибо всегда строжайше соблюдал конспирацию относительно посетившей его дамы.

В конечном итоге женщины по большей части сдавались и соглашались побеседовать с Вронским тет-а-тет. Константин Львович изливался в любезностях и не только, сии беседы зачастую затягивались далеко заполночь, а то и более, совершенно выматывая беседующих одновременно сливающихся в самых различных позах, на кои искушенный в любовных утехах Вронский был большой выдумщик. После подобных рандеву дамы уже первые напрашивались в гости, и Константин Львович любезно соглашался их принять, стараясь меньше говорить да больше действовать.

Дамы были в восторге…

— Затем что вы мне интересны, — ответил после некоторого молчания Вронский, проникновенно глядя в глаза Александре Федоровне.

— А вы мне — нет, — отрезала Каховская и отвернулась.

Вронский, потоптавшись, приподнял шляпу и был вынужден ретироваться. Он медленно направился к карете, и лицо его пылало.

Все-таки она задела его за живое…

Вронскому еще не доводилось встречать женщин такого типа, как Александра Федоровна Каховская. Слишком независимая и непосредственная. Слишком прямолинейная и порывистая. Никаких масок и личин, приготовленных для той или иной ситуации, со всеми ровна без кокетства и руководствуется исключительно собственным мнением, которое, как она полагает, является единственно верным.

А может, так и надо?

Быть такой, какая есть, именно быть, а не казаться. Да так ведь и жить легче!

Константин Львович бросился на оттоманку, заложил за голову руки…