— Послушай, Темиргали, — примирительно сказал Чокан, чтобы переменить разговор, — если агай придет один, давай постелем одеяла, как в хорошей юрте, и пообедаем как мусульмане.

— Золотые слова, батыр! Я только об этом и думаю. — Темиргали чуть развалил кочергой горящие поленья, чтобы не так сильно кипело в кастрюле. — Даже если агай и не один придет, все равно сегодня в последний день будем по-нашему обедать.

— Я устал от этих русских обычаев, — признался Чокан. — Куда ни пойдешь, везде скамейки, табуретки, стулья разные.

— Золотые слова, батыр. У меня, скажу честно, давно все ноги и спина болят от такого сидения. В столовую пойдешь — там скамейка, в казарму пойдешь — там табуретка, в контору пойдешь — там стулья. Что делать бедному казаху, как терпеть!

— Больше не будем терпеть. Оружие получили, патроны получили, еще портянок и сапоги и всего много-много! Все теперь в вагоне лежит, на железной арбе, и кругом наши охраняют, — произнес Чокан с таким видом, словно его товарищу ничего не известно. — И теперь скоро в степь поедем, домой поедем!

— А я первый раз испугался, когда железную арбу увидел, — откровенно сказал Темиргали. — Билет мы с отцом купили в город, а сесть побоялись. Так и уехали на конях.

— А меня насильно посадили. После восстания, когда нас разбили.

Чокан уселся на полу возле камина, стал рассказывать:

— Пригнали в Кустанай. Человек двести, руки каждого цепью скованы. Кругом солдаты с ружьями. Подвели к такой большой каменной кибитке, а около нее на земле две длинные-предлинные железные оглобли лежат, на солнце поблескивают, как начищенные песком шашки. Присмотрелся я, вижу, что не на земле они лежат, а на деревянных толстых палках. Палки толстые и дегтем черным смазаны. Меня толкает в бок Адыл, мы с ним были вместе у Амангельды, и шепчет: «Ой-бой, железная дорога. Пропали мы, в Сибирь на поезде повезут». Сибирь меня не страшила, пусть везут куда хотят, а вот железная дорога напугала. «Что такое поезд?» — спрашиваю тихо. Адыл старше меня был, много по земле ходил, в разных городах жил, читать и писать умел. «Ты много телег видел?» — спрашивает он. «Видел», — отвечаю. «Так поезд — это когда много телег, связанных между собой. И все телеги железные, — пояснил Адыл. — Такие телеги очень тяжелые, по земле ехать не могут, провалятся. Они только по таким железинам движутся. И все поезд называется». Я слушал Адыла и удивлялся: «А кто же повезет железные арбы? Сколько коней надо!» Адыл посмотрел на меня как на маленького и сказал: «Паровоз повезет, такая первая телега с трубой. Сейчас сам увидишь». Вдруг что-то как загремит, застучит, запыхтит. «Смотрите! Смотрите! Алла! Алла!» — раздалось со всех сторон. Взглянул я и оторопел. К каменной кибитке, прямо на нас железное страшилище идет. Над чудищем труба торчит, и из нее все время дым выскакивает, густой и черный. Катится шайтанская арба на колесах, таких огромных, из сплошного железа сделанных. «Паровоз! — кричит мне в ухо Адыл. — Паровоз это!» А за чудищем кибитки железные катятся, одна за другой. Не успел я рассмотреть все, а оно вдруг заорет трубным голосом. Как будто громом ударяло, в ушах сплошной звон. Присели мы со страху, слова вымолвить не можем, сердце чуть не лопается. А нас тут солдаты прикладами стали бить, поднимать с земли и к железным кибиткам погнали. Вот как было. Давно было… А теперь ничего, привык. — Чокан лихо прищелкнул языком: — Хоть куда могу на железной арбе поехать!

— Я тоже могу ехать, даже с большой охотой. — Темиргали зачерпнул ложкой кусок мяса, понюхал, попробовал: — Сварилось, батыр! Стели одеяла, готовь место для пира.

Чокан тяжело поднялся, молча протопал к кровати. Он все еще был во власти своих воспоминаний, то хмурился, то чему-то улыбался. Сгреб одеяла с кровати и, осмотрен комнату, облюбовал место в углу возле второго окна. Разостлал одеяла, посредине положил газеты, а на них — два чистых полотенца. Достал из вещевой сумки каравай ржаного хлеба, повертел его в руках. Вынул из кожаных ножен кривой нож, потом сунул обратно и стал ломать каравай крупными ломтями и складывать горкой на полотенце. Рядом с хлебом поставил щербатую тарелку с мелко нарезанным зеленым луком, жестяную банку из-под консервов с крупнозернистой солью и, развязав узелок, положил спичечный коробок с красным молотым перцем.

Чокан встал, сделал шаг назад и, чуть склонив голову набок, осмотрел место пиршества. Ему хотелось, чтобы все было так, как положено. Но под руками не имелось необходимой посуды. Чокан расставил жестяные кружки и небольшие миски, в которые можно налить бульон. А на что положить вареное мясо? Казах задумался, брови сошлись у переносицы. Для мяса необходимо блюдо. Хотя бы одно блюдо или поднос. Но где их взять?

Чокан Мусрепов тщательно обшарил комнату, потом коридор. Заглянул в подвал. Но ничего подходящего так и не нашел. По черной лестнице прошел в прачечную. И там, в пыльной куче всевозможного хлама, обратил внимание на одну плоскую вещь. Она была довольно странной и чем-то напоминала поднос. Правда, квадратный поднос. Вещь была металлическая, из светлого ребристого железа, по краям деревянные бортики, с одной стороны имелась ручка. Чокан провел ладонью по ребристому железу и подумал: «Как хлопковое поле, изрезанное арыками». Повертел в руках загадочную вещь, пощелкал пальцем. Вроде бы ничего, может сойти за поднос.

— Смотри, Темиргали, что я нашел!

Темиргали внимательно, со всех сторон оглядел непонятный предмет, поскреб ногтем по светлому железу, поднес к носу, обнюхал.

— Мылом пахнет, чуть-чуть…

— Джахсы, хорошо! — со знанием дела изрек Чокан. — Если урусы мыли такую вещь, да еще настоящим мылом, значит, она стоящая. Мыло трудно достать, сам понимаешь, оно стоит дорого. Верно? Вот и получается, что вещь совершенно чистая и вполне нам пригодится, чтобы на нее класть еду.

— Главное, что большая, — согласился Темиргали. — Сразу все мясо положим. И края деревянные есть, жир вытекать не будет.

Однако устроить пиршество им не удалось. Около дома затормозили несколько крытых машин. Чокан успел только подумать, что на таких вчера возили патроны и оружие прямо к железной арбе, как из первого автомобиля вышел Алимбей Джангильдинов, к нему присоединился незнакомый русский в солдатской шинели. Русский был высок ростом, крепок телосложением, еще молодой, светловолосый, с энергичными властными жестами. Джангильдинов вместе с русским направился к дому. Русский шел прихрамывая на левую ногу. Чокан успел заметить, что оба они чем-то озабочены, у обоих кобуры открыты и торчат рукоятки пистолетов. Как будто кругом опасность и они готовы принять бой в любую секунду.

— Темиргали, идет агай вместе с русским, — радостно произнес Чокан. — Снимай кастрюлю!

Присев на кровать, Чокан стал торопливо наматывать портянки и обувать сапоги. При постороннем человеке находиться босиком он считал неприличным. Темиргали с помощью полотенца снял горячую кастрюлю и понес к разостланным одеялам.

— Обрадуем батыра, такой вкусный обед!

Дверь распахнулась, и на пороге показался Джангильдинов. Рядом с ним незнакомый. Открытое волевое лицо сильного человека, типично русское, слегка загорелое и обветренное, видать, долго жил не в городе, а в степи. Светлые, почти серые глаза, как сталь на изломе, смотрят прямо, и сразу не поймешь, то ли русский приветливо улыбается, то ли строго спрашивает. «С таким тяжело бороться», — почему-то подумал Чокан, окидывая наметанным взглядом рослую, мощную фигуру русского.

Джангильдинов быстро оглядел комнату, и его лицо стало суровым. Брови сошлись у переносицы, ее предвещая ничего хорошего. На губах Темиргали застыла улыбка, и погас радостный блеск в глазах Чокана. Они хорошо знали своего командира, обожали его за мудрость и мужество. Он никогда не повышал голоса до крика, однако умел говорить так, что сердце сжималось от неприязни к самому себе, к своим постыдным делам. Каждый сознавал за собой вину: ослушался, не собрал вещи, не перебрался в поезд.