На пастуха Берды посыпались насмешки со всех сторон. Вот уж действительно «верблюжья голова». Неужели он не понимает, что казах всегда остается казахом, а урус урусом?

Нуртаз, подобрав полы потертого ватного халата, сидел на земле рядом с бедняками-пастухами. Конечно, узнать такие новости было для него делом важным и нужным. Он внимательно слушал аксакалов, спрятав в карман свой темир-кумуз, с которым не расставался никогда, однако глаза пастуха невольно косились в сторону высокой юрты своего бая. Оттуда, сверкая черными очами, выглядывала Олтун.

Олтун, дочь Габыш-бая от третьей жены, встречала шестнадцатую весну своей жизни и была нежнее тюльпана, чьи лепестки доверчиво и робко тянутся к солнцу. Не нужны ни наряды из бархата и шелка, ни украшения из дорогих камней, ни золотые монеты, пробитые и нанизанные на нитку, чтобы подчеркнуть прелесть ее тонкого стана и степную красоту круглолицей смуглянки.

Нуртаз знал Олтун с самого раннего детства, но только с прошлой весны, когда перевозил юрту Габыш-бая на летнее стойбище, близко рассмотрел девушку, красоту разглядел. И себе на погибель.

С тех пор он покоя не знает, ходит сам не свой, жадно ищет случайной встречи с беззаботной Олтун, а как встретятся, то молчит истуканом. Слова вымолвить не может, потому что язык каменеет во рту, в лицо жар полыхает, а кончики пальцев холодеют, точно на самом жгучем морозе. Потом, снова оставшись один, Нуртаз злился сам на себя, однако побороть робость так и не мог. Гнал коня в степь, раскрывал грудь встречному ветру, а в ушах его долго звенел зовущий, игривый смех дочки бая. Так и ничего не мог сделать с собой Нуртаз, потому что чувства, рожденные в сердце, не вырвешь, как пучок травы.

Он настолько был поглощен борьбою с самим собой, что не замечал главного — девушка с него глаз не сводит, а вечерами, когда молодежь собирается на лужайке за аулом, Олтун старается быть рядом, сесть поблизости. На языке у нее одни только колкости да насмешки, а губами улыбается и глазами к себе манит.

Тогда стал Нуртаз при встрече с Олтун, чтобы побороть смущение, играть на своем темир-кумузе. Приложит к зубам железный кончик дуги, прижмет его большим пальцем, а пальцем другой руки ритмично подергивает его стальной язычок и выводит песню без слов. Немудреный инструмент, звук слабенький, однако музыка. А музыка — она всегда разговаривает с чувствами, и в этом ее сила. Олтун не смеется, а прислушивается, едет рядом на своем коне. Кони тоже слушают, цокают копытами, везут вдаль, туда, где в синее небо всходит большая оранжевая луна. И степь широка, нет ей ни конца ни края. Кажется, всю жизнь можно так ехать!..

Все это было совсем недавно. А сейчас он в походе. Только мохнатые овчарки, высунув красные языки, с которых капает слюна, бегут рядом легкой рысцой да отара овец кучно топает за рогатым вожаком, а впереди шествуют верблюды. Монотонно позванивая колокольчиками, они движутся за группой вооруженных всадников…

Наигрывая на своем темир-кумузе, Нуртаз все видит: и прошлое, и настоящее, и будущее, в песне без слов славит Олтун, к ногам которой готов положить весь мир и все богатства. Но мир, знать, принадлежит не только ему. Да и богатств у Нуртаза, кроме доброй души и сильных рук, никаких нет но причине бедности… Но, слава аллаху, кажется, наступает такое время, когда храбрым и сильным открываются все пути-дороги, когда можно прославиться, стать знаменитым батыром. Главное — добыть себе коня, добыть оружие. Он-то себя покажет еще!

Открытый легковой автомобиль, который еще совсем недавно принадлежал самому генерал-губернатору Туркестана Куропаткину, вздымая облака пыли, свернул с центральной улицы в темный, грязный переулок. Орава загорелых, чумазых ребятишек с веселым гиканьем помчалась следом за машиной. По таким закоулкам Ташкента царский наместник никогда не ездил. Но сейчас были иные времена. Рядом с шофером, черноусым солдатом с красным бантом на груди, сидел в потертой кожанке человек с веселыми голубыми глазами. На вид ему было лет тридцать — тридцать пять. На шее, около уха, краснел продолговатый рубец — след ранения.

— Погоди чуток, — сказал он шоферу и, когда машина затормозила, повернулся к ребятне: — А ну, босоногая гвардия, занимай места!

Босоногая гвардия не заставила себя долго упрашивать. Она хорошо знала этого человека в кожанке: сам комиссар Флоров недавно поселился в их переулке. С криком «Ура!» ребятня полезла в автомобиль.

— Все влезли?

— Все, дядя Алексей!

— Тогда поехали.

Около приземистого длинного дома, похожего на солдатскую казарму, Флоров вышел из машины и, вынув из кожанки карманные часы, нажав на кнопку, открыл крышку.

— Да, времени у нас не так много. Ну вот что, Евстигнеич, — сказал он шоферу, — собираться мне недолго. Ты полчасика покатай ребятишек по городу и возвращайся.

— Ваша воля, товарищ комиссар. — Шофер поерзал на кожаном сиденье, подыскивая слова. — Но машина эта, того, для начальства предназначена… Вроде бы негоже сопливых в ней по городу развозить… И, сами знаете, каждая четверть бензина на запись берется соответственно…

— Экий ты недальновидный человек, Евстигнеич! Лет через двадцать кто-нибудь из этих «сопливых» таким большим человеком стать может, что ты только ахнешь. И сам к нему придешь да напоминать будешь, как в детстве катал его на губернаторском автомобиле.

— Шутки шутите, товарищ комиссар!

— Нет, серьезно. Жизнь такая идет.

— Да я разве против? Если немного, то всегда пожалуйста, — примирительно сказал шофер. — Поехали, мелюзга!

— Спасибо, дядя Лексей! Рахмат! — благодарили дружно ребята, а когда автомобиль рванулся вперед, восторженно раздалось: «Ура-а!»

Флоров направился к дому. Открыл комнату. Снял тужурку, повесил ее на крупный гвоздь, вбитый в стену, прошелся по своей холостяцкой комнате. Остановился у стола, на котором рядом со стопкой книг стоял большой медный чайник, налил в пиалу холодного чая, взял с полочки, железную коробочку из-под ландринового монпансье, открыл, вынул бумажный пакетик. Высыпав на язык порошок, Флоров поморщился и торопливо запил чаем.

— Фу, гадость какая! — Он снова наполнил пиалу и выпил. — Одно название чего стоит — хина…

Потом достал из-под железной койки фанерный чемодан с потертыми углами и начал складывать в него свои вещи.

«Не успеешь пообвыкнуть, как надо снова собираться, — думал он, складывая в чемодан книги. — Хорошо, хоть подлечиться немного смог, а то бы малярия вконец замучила».

Вчера поздно вечером, вернее, уже ночью закончился Первый съезд Компартии Туркестана, а сегодня утром Флорова вызвали на заседание Центрального Комитета. В приемной находилось много народу: расхаживали командиры, представители заводов степенно курили у окна, в углу скромно сидели какие-то два интеллигента в белых рубахах с галстуками. Почти у самой двери, дожидаясь приема, разговаривали четыре узбека в длинных полосатых халатах и белоснежных чалмах. Едва Флоров вошел, как ему навстречу поднялся из-за стола секретарь.

— Алексей Иванович, проходите. Товарищ Тоболин ждет вас.

Тоболин — председатель Центрального Комитета Компартии Туркестана — был избран вчера на съезде. Невысокого роста, в сорочке при галстуке, гладко выбритый, он сидел на председательском месте и протирал платочком стекла очков.

В просторной комнате с высоким потолком стояли длинные столы, покрытые зеленым сукном. Несмотря на открытые окна, в комнате витал густой махорочный туман, Флоров сразу заметил тут почти всех руководителей, не только партийных, но и Совнаркома Туркестанской республики.

«Не отдыхали, видно, совсем, — подумал Флоров, — с рассвета уже заседают».

Тоболин объявил Флорову, что он назначен чрезвычайным комиссаром по делам Закаспийской области, и тут же вручил ему мандат.

— В Ашхабаде контра поднимает голову, товарищ Алексей. Там положение сложное. — И Тоболин, не дав Флорову даже слова вымолвить, подробно и обстоятельно рассказал о тревожных событиях…