— Шеф заходил? — поинтересовался полковник, когда тот выпил.

— Нет еще… Для меня плохой признак.

— Почему?

— Значит, сидит и скрипит пером… А мне потом всю ночь корпеть зашифровывать. Адская работа у меня! Только вы один понимаете и цените, сэр!

— Есть будешь? — спросил Эссертон, не переставая думать о новом сообщении.

В слове «золото» была какая-то магическая сила. Стоило его произнести шифровальщику, как мысли полковника волчком завертелись вокруг этого слова. Что поделаешь, золото есть золото! Эссертон с нетерпением ждал, когда же наконец уберется этот ублюдок.

— Спасибо, сэр… Я сыт… А там все же любопытные вещички. — Шифровальщик показал на бумаги.

— Любопытные вещи только начинаются, Вилли!.. Да, послушай, старина. — Полковник подошел вплотную, покачал головой: — В таком виде не попадайся шефу. На жаре тебя быстро разбирает.

— Плевать я хотел!.. Меня, конечно, можно наказать и даже посадить под арест… Но кто тогда будет заниматься всей этой мазней? — Он кивнул на бумаги и потом с гордостью потыкал пальцем в свою хилую грудь. — Только я один в этом крае являюсь носителем тайны, владею шифровальным кодом.

— Вот что, Вилли. Забирай-ка эту посудину, — Эссертон показал на початую бутылку виски, — и валяй-ка отдохни несколько часов. В случае чего, скажешь — я разрешил. А шефу я сам доложу.

Когда шифровальщик ушел, Эссертон принялся изучать сообщения. Очень ценными были вести из Москвы. Военный атташе информировал, что отряд Джангильдинова, прибыв в город Саратов, погрузился на пароход.

Другая бумага с грифом «срочно» и «сверхсекретно» заставила полковника задуматься. Он дважды ее перечел. Джангильдинов получил в Московском банке шестьдесят восемь миллионов рублей, в основном золотом. Восточный отдел управления разведки настоятельно предлагал ускорить принятие мер для перехвата отряда…

Третья бумага информировала командующего оккупационными войсками Закаспия, что в отряде Джангильдинова находится один человек, завербованный английской секретной службой при содействии левого эсера — сотрудника ЧК, а в настоящее время предпринимается попытка заслать в отряд второго агента.

Эссертон налил себе содовой воды, выпил залпом. «Шестьдесят восемь миллионов рублей. — Он стал в уме переводить на английские фунты. — Солидная сумма! Тонны золота!»

Полковник подошел к столу, отбросил папку на тахту и наклонился над картой. Она на сей раз была не сдобной лепешкой и не скороспелой дынькой, а самой настоящей стратегической военной картой. Эссертон провел пальцем от Саратова по голубой ленте реки Волги вниз до Астрахани.

— Плывут где-то здесь, — размышлял он вслух.

На карте цветными карандашами было нанесено положение на фронтах. До самой Астрахани на всем протяжении реки отряд Джангильдинова нигде не мог высадиться, ибо рисковал попасть в руки или к восставшим чехам, или казакам. Вокруг Астрахани тоже неспокойно, двигаться по суше бессмысленно: города Гурьев и Уральск взяты казаками Дутова…

Эссертон несколько минут сосредоточенно изучал карту, искал ответа на свои вопросы. Он, как артист, перевоплощался, ставил себя на место противника и размышлял так, словно именно ему доверили везти ценный груз.

— Каспийское море, — беззвучно шептал он тонкими губами. — Только Каспийское море…

Решительным жестом Эссертон прочертил карандашом жирную красную линию от Астрахани до Красноводска. Это единственно верный и надежный путь. Будь он большевистским комиссаром, то двигался бы таким же маршрутом. Другого нет! Эссертон самодовольно улыбнулся. Дальше, в Красноводске, отряд снова погрузится в эшелон и по Закаспийской дороге направится в Ташкент.

Он бросил на карту карандаш и снова засмеялся. Беззвучно, одними губами. Золото само идет к нему в руки. Судьба улыбается полковнику с самого начала экспедиции! Он снова наклонился над картой и очертил кружок вокруг порта Красноводск. Здесь, именно здесь он перехватят большевистский пароход!

Полковник Эссертон стал быстро складывать бумаги в свою папку. «Скорее доложить шефу, — думал он. — К черту верблюды и лошади! Надо брать самолет и сегодня же отправляться в Ашхабад!»

Второй день Габыш-бай Кобиев вместе со своими джигитами гостил в ауле Батпак у бая Ердыкеева.

Аул располагался на покатом берегу светлого и тихого озера Карагайлы. Карагайлы значит Сосновое. Но никаких сосен, да и других деревьев возле озера и на много верст вокруг не росло. На мелководье щетинился высокими зелеными стрелами камыш, а по берегам жались к воде густые, как верблюжья грива, заросли низкорослого кустарника. Однако старики рассказывают, что на противоположном крутом берегу, оголенном и выпуклом, как бритая макушка, некогда росли стройные сосны и березы. Деревья давно спилили и сожгли в холодную зиму, потом и пни раскорчевали. О тех временах сохранилось лишь одно название.

Бай Исамбет Ердыкеев, пожилой кряжистый степняк, невысокого роста, с мягкими, женственными чертами лица, на котором, словно приклеенная, была тощая, редкая борода, владел огромными стадами и обширными пастбищами. Он славился в округе своей ученостью: в юности отправился в Бухару и там в медресе несколько лет постигал священные книги, познал все тонкости исполнения разнообразных намазов — мусульманских молитв — и мог читать хатм[10], а читать хатм имеет право только кари — такое звание присуждается человеку, выучившему весь коран наизусть. Однако муллой он не стал. После смерти отца, получив большое наследство, его увлекла жизнь богатого степняка, полновластного феодала. В его просторной юрте на видном месте лежали привезенные из Бухары книги, а под руками всегда находился мухтасар — краткий сборник правил и догм шариата.

Бай Исамбет Ердыкеев, несмотря на свою религиозность, ученость, любил, однако, покутить и выпить, был завсегдатаем ярмарок и почетным судьей всевозможных состязаний: скачек, байги, копкара, борьбы, стрельбы из лука и ружья.

Габыш-бая Кобиева он знал давно, не раз встречался с ним на ярмарках, потому и принял с распростертыми объятиями. Ердыкеев, к радости бедняков-аульчан, закатил роскошный той. Не только по случаю приезда Габыш-бая и его джигитов, а главное, по случаю сватовства. Исамбет и Габыш-бай об этом вели между собой предварительные переговоры еще весною, и теперь приезд Кобиева старик Ердыкеев воспринял как одобрение. Впрочем, он не ошибался. Габыш-бай пыжился и чванился, а в душе был давно согласен. Приятно и выгодно породниться с таким ученым и богатым человеком.

Бай Исамбет Ердыкеев, поглаживая редкую бородку, мягким, певучим голосом, словно читал молитву, торжественно объявил, что сватает дочь Габыш-бая Кобиева от третьей жены луноликую Олтун за своего пятого сына, Байжана.

Байжан сидел рядом с отцом на мягкой подушке. Двадцатидвухлетний, широкогрудый и пухлолицый, словно хорошо откормленная курдючная овца, он весь так и лоснился жиром. Над верхней губой — ниточка холеных усиков, розоватые большие уши торчат в разные стороны. Из-за этих ушей еще в детстве его прозвали куланом — диким ослом. Байжан бросался с кулаками на каждого осмелившегося произнести оскорбительную кличку, потом, повзрослев, нещадно хлестал плетью обидчиков, однако прозвище накрепко пристало к нему, и за глаза молодого бая по-прежнему называли куланом.

Когда отец объявил о сватовстве, ниточка усов над губой чуть дрогнула, под приспущенными веками в глазах мелькнул холодный любопытный блеск, но тут же лицо приняло обычное надменно-самодовольное выражение. Приложив пухлую ладонь к сердцу, Байжан сделал поклон, всем своим видом давая понять гостям свое полное согласие со словами отца.

— Слава аллаху за доброго сына. — Бай Исамбет с достоинством хвалил сына: — Учился у муллы, тоже книги любит…

В юрту вошла байбише — старшая жена бая, круглолицая пожилая женщина с властными жестами главной хозяйки, в черном атласном халате и высоком шарши[11] на голове. Она приветливо улыбнулась гостям и неторопливо из узорчатого торсыка[12] налила кумыс в расписную деревянную миску работы хорезмских мастеров и почтительно подала ее Габыш-баю: