Бунцоль недоуменно посмотрел на газеты. Он ничего не мог понять. Что же произошло? Почему замолчали драматическую встречу между итальянцем и русским? Загадка какая-то, да и только. Карл сел и еще раз пробежал глазами заголовки газет, вчитываясь в дату. Нет, число сегодняшнее и месяц. Все правильно. В киоске ему продали свежие газеты. Он еще раз перечитал отчеты спортивных журналистов более внимательно, вчитываясь в каждую фразу, как бы прощупывая каждое слово. Даже в лейпцигской газете ни строчки. А ведь в этом городе его, Карла Бунцоля, знают и помнят. Именно здесь он начинал свою боксерскую карьеру. И вчера перед поединком Миклашевского и Пончетто с ним на эту тему беседовала симпатичная бойкая журналистка, дотошно выспрашивая о тех далеких и славных победах. Она так искренне улыбалась и обещала написать о нем, говоря, что лейпцигцам будет весьма приятно прочесть о своем прошлом кумире. Странно, но и она в своем большом, на две колонки, репортаже не упомянула ни о нем, ни о полуфинальном бое.

Карл отодвинул газеты и задумался. Тут что-то не то. Молчание прессы – плохой признак. Это он хорошо знает. Ему стало не по себе. Кто-то невидимый властно повелевает и диктует. И прессой, и его судьбой. Ему стало жарко. Он вытер пот со лба и мысленно чертыхнулся на своих берлинских друзей, которые подсунули ему этого русского. На кой черт он с ним связался?

Бунцоль нервно барабанил пальцами по столу. Что же делать? Как быть? Он чувствовал опасность. Она приближалась. Но не знал, с какой именно стороны ждать ее удара. А что удар последует, он не сомневался. Так уже было. В середине тридцатых годов, сразу же после берлинской Олимпиады. Имена тех гордых немецких спортсменов, которые демонстративно отказались приветствовать Гитлера, мгновенно исчезли со страниц газет. Потом эти парни исчезли и из жизни…

Надо что-то предпринять. Надо действовать, а не сидеть сложа руки, ожидая, когда же тебя стукнут по шее. Пальцы рук как-то сами собой стали выстукивать по столу ритм походного марша. В юности Карл был неплохим барабанщиком, в ту, в Первую мировую войну, служил в полковом оркестре. Лихо отбивал ритмы. Впрочем, не без умысла он освоил искусство игры на маленьком звонком барабане. Работа с палочками укрепляла кисти рук, неплохие дополнительные упражнения для боксера. Может быть, и они помогли ему. Все же в двадцать третьем он выиграл, вырвал победу в десятираундовом бою и получил заветный пояс чемпиона Европы. Славные были тогда времена!

Карл Бунцоль встал, сбросил пальто, раскрыл потертый кожаный чемодан, обклеенный рекламными ярлыками многих европейских гостиниц, порылся и вынул темную бутылку настоящего старого французского коньяка. Подержал ее на весу в ладони. Почти полгода Бунцоль хранил ее в чемодане, ожидая благоприятного случая распить в кругу друзей. Такие бутылки теперь редкость. Довоенного производства. Но жалеть не приходится. Завернул в газету.

Подошел к зеркалу. Оглядел себя. Провел тыльной стороной ладони по щекам. Выбрит хорошо. Костюм нормальный, рубаха чистая. Кажется, все в порядке. Подмигнул сам себе: не вешай носа, Карл!

Он стоял около зеркала, обдумывая, к кому пойти. Надо же узнать истинную причину молчания газет. Мысленно перебрал членов жюри. Главный судья? Нет, этот зажиревший боров с погонами полковника вылакает бутылку и ничего не скажет. Бунцоль знал его хорошо. Тот еще типчик! Его зам, эсэсовец, пройдоха из пройдох. Продаст в два счета. Оставался третий. Генрих Крюг. Он из Берлина. Спортивный деятель. Они знакомы. Надо идти к нему. Бунцоль напряг память, вспоминая, где и при каких обстоятельствах они были в компании, кто был рядом, по какому поводу праздновали.

Генрих Крюг был раздосадован, когда к нему в номер нежданно ввалился Карл Бунцоль. Он только собрался позавтракать. Сварил на спиртовке в алюминиевой посудине кофе. Настоящий кофе. Из своих скромных запасов. А насладиться терпким напитком не успел. Криво улыбнувшись, он вяло ответил на бодрое приветствие старого, некогда знаменитого боксера.

– А вы, друг, богато живете, – сказал Бунцоль, втягивая носом душистый густой аромат, – бьюсь об заклад, что настоящий, а не суррогат!

– Настоящий, – согласился Крюг.

– Бразильский?

– У меня друг в Рио-де-Жанейро, в посольстве.

– Хорошо же умеют люди устраиваться! – выпалил Бунцоль.

– Он тоскует по рейху, пишет, что живет, как в ссылке, – Крюг говорил тихо, внушительно, словно читал нотацию подчиненному. – А служение родине – долг каждого чистого арийца, куда бы его ни послал наш фюрер.

– Да, наш фюрер светлая голова, – согласился Бунцоль и, стремясь скорее переменить тему разговора, выставил на стол свою бутылку, завернутую в газету. – Думаю, что я угадал.

– Что это? – Крюг кивнул на посудину.

– Настоящий, французский. Двадцатилетней выдержки в подвалах. По рюмочке моего коньяка к чашечке вашего кофе. Как вы находите такое сочетание!

Бунцоль развернул газету, и Генрих увидел, как за толстым темным стеклом приятно зазолотилась жидкость. На душе у него отлегло. Бунцоль пришел вовремя. Крюг дружески улыбнулся, хлопнул сухой ладонью тренера по чугунному плечу:

– А ты, старина, все такой же! Годы тебя не берут.

– Нет, Генрих, седею. И даже лысеть начал, – Карл ловко распечатал бутылку. – Я хотел в первый же день чемпионата к тебе заявиться, да как-то не решился. Турнир еще не начался, разное могли бы подумать. Друг в жюри, поэтому, мол, и победу… Я имею в виду других тренеров. А сегодня, в день финала, решился. Теперь, как говорится, все на ладони, со всех сторон видно.

– Хороший у тебя боксер, русский этот.

– Строптивый немного.

– Ничего, ты дрессировать умеешь.

Они сидели в низких креслах, не спеша попивали из рюмок золотистый коньяк и отхлебывали из небольших фарфоровых чашек ароматный темный напиток. Молча наслаждались. Каждый в эти минуты думал о своем, а в общем – об одном и том же: что сидят в приличном номере гостиницы, пьют кофе и коньяк, как в старые довоенные времена. Карл вздохнул и сказал об этом. Генрих подтвердил и грустно добавил:

– Боюсь, старина, что эти времена уже никогда не повторятся.

– Будем всю остальную жизнь вспоминать.

– Если уцелеем, – скептически и откровенно произнес Крюг.

– Не надо мрачных мыслей, Генрих, от них сплошное несварение желудка.

– От действительности никуда не уйдешь, не спрячешься.

– Да, радостей мало впереди. Лучше и не думать, – Бунцоль снова наполнил рюмки. – Мне глупые мысли полезли в голову. Почему-то вдруг показалось, что это наш последний чемпионат.

– А на нем, как и на фронте, побеждает русский дух, – хмуро сказал Генрих.

Бунцоль понял эти слова по-своему. Намекает? И поспешно стал оправдываться:

– Миклашевский наш до мозга костей. Он из остлегиона, медалью награжден за борьбу с партизанами. А его родственник – большая шишка в министерстве пропаганды.

– Да я не о нем, а вообще сказал, – Генрих взял свою рюмку, поднес к глазам, посмотрел на золотистый напиток, покачал его, любуясь переливами света. – Красота!.. Напиток богов!.. А мы с тобой, старина, не боги. И что будет дальше, никто не знает. Что-то, конечно, будет. Но уже без нас. Давай лучше выпьем за что-нибудь хорошее.

– За вечно живой рыцарский дух древних тевтонцев! – бодро выпалил Бунцоль, как бы исподволь намекая на древность рода, к которому принадлежали и все Крюги.

– За рыцарский дух! – подхватил Генрих.

Выпили. Помолчали. Коньяк сделает свое дело, и наступит удобный момент. Карл снова взялся за бутылку, разлил в рюмки.

– За твои успехи в финале, – сказал Генрих, – хотя не очень-то нашим хочется, чтобы победил русский. Но он классный боксер и здорово отделал вонючего макаронника.

Крюг выпил и рассказал, как вчера, после боя, этот самый итальяшка вместе со своим тренером ворвался к жюри и устроил скандал, стал грозить, обещая жаловаться чуть ли не самому дуче и фюреру. Все, конечно, перетрусили, звонили в Берлин, согласовывали, а там, наверху, долго не думают, последовала команда в прессу: снять отчет о поединке.