Баба Катя – соседка, низенькая, худенькая, ей восьмой десяток идет, но она еще и подвижная, только в последнее время заметно сдавать стала, после того дня, как пришла похоронка на единственного сына, на Николая. Сноха на завод устроилась, Марфа Харитоновна в свою бригаду взяла. А за внуками она, баба Катя, присматривает. Двое школьников, а третий, Васька, чуть-чуть старше Андрюшки, Лиза Миклашевская и договорилась с бабой Катей, чтобы она и за Андрюшкой приглядывала. И вот, на тебе, такое случилось…

– Да как же ты ушел, а? – Лиза ввела Андрюшку в дом, стала стягивать с него варежки, развязывать заледенелый шарф. – Ну, что молчишь?

Андрюшка сопел, стягивая пальто.

– Мы с ним рассорились…

– А может, и подрались? – допытывалась мать, оглядывая лицо сына.

– И подрались тоже.

– Ой, горе ты мое, горе горькое! – вздохнула Лиза, растирая шарфом окоченевшие руки и щеки Андрюшки. – Что ж вы не поделили?

– Он у меня карандаш сломал, – всхлипывая, рассказал Андрюшка, – который с одной стороны синий, а с другой красный…

Лиза слушала сына, а сама думала о том, что скорее надо печь затопить, а то в доме выстужено, и похлебку сварить: до смерти есть хочется, и еще постирать бы успеть хоть немного, хоть Андрюшкины рубашки. И тут она, раздевая сына, обнаружила, что штаны его мокрые, обледенелые чуть ли не до пояса, в валенках сплошная сырость.

– Когда ж ты успел, а? В снегу валялся, что ли?

– Не, ма!.. Я на горке катался, на рогоже.

Она знала, что значит «кататься на рогоже». Это почти одно и то же, что и ни на чем.

– Что ж ты, горе мое, санки не взял?

– Мы ж с Васькой рассорились, я и не хотел возвращаться, – признался Андрюшка.

– А что штаны до дыр протрешь, ты не подумал? Где я тебе новые возьму, а?

– Папка с фронта привезет, – серьезно ответил Андрюшка.

– А ты соскучился по папке? – тихо спросила Лиза, прощая сыну все.

– Давно, очень соскучился!

– И я тоже… Давно и очень, очень…

Лиза обняла Андрюшку, прижала его к себе, замерла. Когда же они свидятся, когда? Сухость перехватила горло, она вытерла рукой набежавшую слезу. Хоть письмецо бы, хоть весточку подал. Ни слуху ни духу. С тех летних радостных дней, когда приходил капитан с подарками и краткой телеграммой, прошло больше года. Ей все так же выдавали паек и деньги по его аттестату. «Значит, живой. Значит, воюет где-то в тылу, партизанит. А я тут изнываю, изболелась вся в тоске и неизвестности. Милый мой, родной и единственный! Как тяжело без тебя, как скучно и тяжко жить, хотя кругом хорошие уральские люди, приютившие нас, эвакуированных. Скорее бы добили гадов проклятых фашистских, да домой вернуться, в столицу-матушку. В комнату свою, где и отопление паровое, и вода из крана, носить из колодца не надо».

Сырые дрова разгорались плохо, печь дымила. Лиза дула на слабый огонь, глотая прогорклый угар, слезы сами текли из глаз, оставляя на щеке влажные следы. А она сама – как заведенная, и откуда только силы брались. Вскоре и печь полыхала, и Андрюшкина одежда сушилась, и в кастрюльке булькала похлебка, и вода для стирки грелась.

Лиза перевела дух, взглянула на часы, довольная, скупо улыбнулась: она быстро управилась. Теперь Андрюшку накормить да уложить надо, на скорую руку простирнуть, и сама может завалиться в постель, которая тянет к себе, как магнитная. Наступит ли такое счастливое время, когда сможет выспаться вволю?.. Мечтательно вздохнула. Будет, конечно, только верится с трудом. И вдруг насторожилась: что-то Андрюшка ее притих?

Сын устроился на табурете, прислонившись спиной к печке. Был он какой-то странно вялый, глаза потухшие, а щеки необычно пунцовые, словно их снегом натерли. Вдруг Лиза услышала слабый голос Андрюшки:

– Ма, дай пальто, а то мне холодно… Мне холодно…

Лиза как взглянула на него, так и обмерла. У нее где-то внутри полыхнуло обжигающим холодом. Она все поняла и на какое-то мгновение даже растерялась. Заболел! Схватил простуду! Только этого им сейчас не хватало.

– Холодно, ма… Холодно. Укрой меня…

Лиза приложила ладонь ко лбу сына. Лоб полыхал жаром. Сунула градусник под мышку и не поверила своим глазам – тридцать девять с половиной.

– Так я и знала! Так я и знала, – горестно произнесла Лиза, торопливо вытаскивая ящик комода и разыскивая там в коробочках остатки припасенных лекарств. – Добром это не кончится…

Она сунула Андрюшке в рот горькие таблетки, заставила пить горячий, обжигающий чай. Потом уложила в кровать, укутала одеялом.

– Спи теперь. Закрой глазки и усни, миленький мой, да поскорее.

К полуночи Андрюшке стало совсем плохо. Он метался в жару, бредил. А Лиза растерялась. Она оказалась бессильной помочь сыну. Ни лекарства, ни компрессы, обычные испытанные домашние средства, не помогали. Она не знала, что ей делать. Лиза опустилась на табурет возле кроватки сына и горестно заплакала… Сначала тихонько, сдерживаясь, а потом уже в полный голос:

– Когда же кончатся мучения наши… Когда-а?!.

Марфа Харитоновна пришла ночью. Загрузили все вагоны, отправили на фронт «гостинцы» для фашистов. Потом забежала она на часок к сыну своему Федору, который с осени, после шумной и скромной по застолью свадьбы, жил у Антонины. Мать ее поболела и померла, получив похоронную на своего мужа. Брат пропал без вести. Федор и переселился к жене. Только и дома он почти не бывает, сутками не выходит с завода. В сборочном цехе он, на главном конвейере, где танки собирают. И Антонину из материнской бригады увел, теперь она вместе с Федором в том же сборочном трудится. Вот Марфа Харитоновна после своей смены забегает к невестке в пустой дом, протопит печку, сварит чего-нибудь и сама заодно поест. Так было и сегодня.

– Что это у нас за концерт московских артистов-солистов? – спросила она, стаскивая с головы мужскую шапку-ушанку и развязывая платок.

Лиза не унималась. С глухими рыданиями она пошла навстречу и уткнулась в грудь Марфы Харитоновны, в ее холодный стеганый ватник, густо пропитанный машинным маслом и железной окалиной.

Марфа Харитоновна по-матерински обняла ее, провела ладонью по волосам:

– Ну, будя, будя… Угомонись, дочка…

Потом, словно ее резанули под сердце, Марфа Харитоновна сразу насторожилась, подобралась. Предчувствуя недоброе, она взяла своими огрубевшими мозолистыми руками Лизу за щеки, подняла голову, заглянула в глаза:

– Неуж и ты получила… С черной меткой бумагу?..

Лиза отрицательно замотала головой, продолжая всхлипывать. У Марфы Харитоновны отлегло от сердца. «Живой, значится, муж ейный». Она продолжала держать лицо Лизы в своих ладонях.

– Так что ж приключилося, скажи, не мучь слезами?

Лиза указала на кроватку сына.

– Андрюшка… Горит весь…

– Дык что ж ты раскисла, язви тебя в душу и печенки? – Марфа Харитоновна посуровела, оттолкнула Лизу, прикрикнула на нее: – Что ж ты панику распускаешь? Чичас же прекратить мокрый концерт, говорю я тебе!

– Врача… Врача надо срочно…

– Мы и сами кой-чиво умеем, – ответила Марфа Харитоновна, стаскивая с ног латаные валенки.

Она подошла к кроватке, наклонилась к Андрюше. Лиза замерла в ожидании.

– Не нравится мне дыхание, простуду схватил, – сказала авторитетно Марфа Харитоновна. – Надоть помочь парняге.

Марфа Харитоновна взяла лампу, унесла ее с собой. Раскрыла шкаф, задвигала посудой, переставляя флакончики и завязанные в тряпочку засушенные травки, семена, коренья. Она долго искала нужное лекарство, бормоча про себя разные ругательные слова в адрес «приставшей болячки».

– Нашла окаянную, нашла чекушку, думала, совсем запропастилась она. – И обратилась к Лизе: – Ну что ты застыла? Тарелку давай. Нет, блюдечка хватит. Давай блюдечко.

В комнате резко запахло скипидаром. Смешав его с конопляным маслом, Марфа Харитоновна долго и тщательно натирала Андрюшку. Спину, бока, грудь. И приговаривала:

– Потерпи маленько, счас полегчает… Полегчает… Мы хворь твою выгоним, выгоним…