Той же зимою Лизу вывели в свет. Из-за того, что сие событие совпало со знаменательным приездом италийского аристократа, на долю девушки пришлось в два раза больше треволнений, чем пришлось бы в другой раз, когда бы ничего необычного в свете не произошло.

Хлопоты маменьки и папеньки при выходе дочери в свет — дело обычное, но сложное. В сущности, заботы отца были невелики: всего-то оплачивать счета да иной раз оглядывать новые наряды, когда жена и дочь того требовали. Ну и, разумеется, ему надобно было подумать о приемах и балах, что он устроит этой зимою в честь любезной дочери.

Хлопоты маменьки были не в пример обширнее. Поездки к модисткам и в лавки, примерки и покупки. А сколько нервов и времени взяли соображения о цвете нарядов, о фасоне их, о куафюре и о собственно куафере — мастере светского шика. А туфли, а шляпки! И все те цветы и ленты, которые непременно должны были гармонировать со всем прочим убором юной девушки. Ну и, конечно, шали, особая мода на которые вдруг посетила весь свет. Ах, эти шали! Сколько они требовали заботы и средств, ибо хорошая шаль стоила весьма и весьма дорого, и при случае (упаси Господь от такого случая!) ее можно было заложить в ломбард! Вот какова была цена модной шали! Веера, цветы и перчатки почти уже и не шли при этом в счет, хотя без них вовсе было нельзя и помыслить выйти в свет.

Тут же потребовалось и обновить экипаж. И сделать новые визитные карточки. И присмотреть массу для себя нарядов, ведь не может же княгиня Анна Александровна сопровождать дочь, не будучи достойно одета.

Что же касается Лизы, то… Поначалу вся эта кутерьма доставляла ей удовольствие, потом утомила, а потом начала пугать. Ведь с каждым днем приближался день, когда она полностью распрощается с детской своею жизнью и сделается светской барышней. Было от чего прийти в трепет! А ежели она не понравится? Ежели придется в свете не ко двору? Ежели почтут ее некрасивой, неизящной и глупой? Хуже этого ничего и быть не может, думалось Лизе тогда.

Однако матушка успокаивала дочь и говорила ей, что надобно только держать себя в руках и помнить все, чему она была обучена. А также легко танцевать, что Лиза умела в совершенстве, быть непринужденной и любезной, но притом скромной. Когда надобно — краснеть, когда надобно — бледнеть. Не быть излишне бойкой и не подавать поводов для косых взглядов и сплетен и прочее и прочее, что могла еще пожелать и посоветовать дочери любящая мать.

При всех этих советах у Лизы голова шла кругом, и страх не только не оставлял ее, но делался будто еще сильнее. Подруг близких у Лизы не было, поделиться ей было особенно не с кем, поэтому на свой первый бал она приехала почти что в обмороке. Но, ведомая батюшкой под руку, она все-таки вошла в залу, представлена была хозяевам и, ободренная милостивою улыбкою хозяйки и кивком ее супруга, смешалась с пышною толпою…

— Ах, взгляните, кто это танцует с Руневским? — Баронесса подняла лорнет и, прицелившись, упорно не сводила взгляда с хорошенькой девушки, весело вальсировавшей с ее приятелем.

— Кажется, княжна Хованская. Дочь старого князя Гаврилы, — ответил ей с поклоном и улыбкою стройный статский, стоявший подле нее.

— Вот как? Не слишком ли она юна?

— О нет, сколько мне известно. Впрочем, думаю, что нынче она впервые в свете. Ранее я ее не видел.

— А откуда же вы тогда ее знаете? — удивилась баронесса и принялась столь же упорно лорнировать своего собеседника, сколь до сего момента лорнировала молодую княжну.

— Я бывал в доме князя по делам, — ответил статский, — и там имел удовольствие быть представленным сей барышне.

— Так-с, — безапелляционно резюмировала баронесса, — недурна. И будет иметь успех.

Статский поклонился все с тою же улыбкою и спросил:

— Не желаете ли лимонаду, Юлия Николаевна?

— О, с удовольствием, — милостиво кивнула баронесса и перевела свой лорнет на знаменитость этого сезона — князя Гвидо.

Статский меж тем отправился за лимонадом, а к баронессе приблизился Кавальканти, привлеченный ее пристальным взглядом и любезной улыбкою.

— Доброго вечера, прекрасная Юлия Николаевна, — улыбнулся италиец.

— Князь, — кивнула головою баронесса, опустив, наконец, лорнет. Впрочем, это вовсе не мешало в который раз оглядеть собеседника с ног до головы.

Да, невозможно было не восхищаться южным гостем. И дело было не столько в том, что был он иностранец, князь, богач. Всего этого было бы мало, слишком мало для света, когда бы не обладал князь Кавальканти двумя важнейшими свойствами: блистательной внешностью и неотразимым обаянием.

И сейчас баронесса, оглядывая его, не могла не признать, что был он просто дьявольски хорош! Хотя она не признавала подобных выражений и в жизни не встречала мужчин, о которых бы ей хотелось сказать, что они неотразимы, но данный случай был исключением. Пожалуй, ежели поразмыслить, только Платон Зубов [1] во времена ее молодости мог бы прозываться таким роковым красавцем. Но в том и на малую толику не было того очарования, кое было в сем князе. Платон был злодей и негодяй препорядочный, как, впрочем, и все его семейство, а особливо сестрица Зубова, о которой баронесса вспоминать не любила, ибо искренне ее терпеть не могла. В италийском князе вовсе не чувствовалось ничего подобного. Он был не только красив, но мил и искренне любезен.

— О чем вы задумались, Юлия Николаевна? — спросил князь Гвидо, улыбнувшись так, что баронесса едва не покраснела от неожиданности.

— Все о том, сударь, что не дает покоя ни мне, ни прочим. Откуда у вас такие познания в русском языке? Право, я и помыслить не могла, чтоб где-нибудь за пределами России кто-нибудь знал бы наш язык.

— Почему?

— Ах, не спрашивайте! — досадливо поморщила Юлия Николаевна.

— Хорошо, не стану спрашивать, а лучше отвечу. Ничего в том нету необычайного. Я жил в России, будучи дитятей. Мой батюшка служил тут, и довольно долго.

— Вот как… — задумалась баронесса. — Однако где же мой лимонад?

— Вот ваш лимонад, — перед нею тут же оказался статский с бокалом прохладительного напитка.

— Как вы долго, — нахмурилась Юлия Николаевна, но бокал взяла и отпила немного.

— Итак, вы долго жили в России, — продолжила баронесса. — И вернулись сюда вновь. Для чего?

— Как вам сказать… — Князь помедлил. — Без особенной причины, сударыня… Да, скорее, так: без особенной причины.

— Быть может, младенческие воспоминания? — предположил статский.

— Быть может, — с поклоном и улыбкою ответствовал ему Кавальканти.

— Ах, какой вздор! — воскликнула баронесса. — Никогда, глядя на вас, князь, я не заподозрила бы вас в таком… таком… сентиментализме!

— Как вы проницательны, сударыня! — рассмеялся Гвидо. — Но не обманывает ли вас ваша проницательность?

— Думаю, что нет, — серьезно ответила баронесса.

— Полно, Юлия Николаевна, — оборотился к ней статский. — Это даже несколько неучтиво… — осмелился заметить он.

— Как вы дерзки! — нахмурилась баронесса. — Ступайте потанцуйте! — велела она непреклонным тоном. — Это с вашей стороны неучтиво стоять у стены, когда столько барышень не приглашены и скучают. Кстати, князь, оборотитесь к танцующим.

Статский, смутившись, отошел.

— И что я должен там увидеть? — спросил Кавальканти.

— Вон ту молодую особу, что танцует с Руневским. — Баронесса кивнула в сторону Лизы Хованской, не ведавшей о том, что о ней ведется беседа. — Вы знаете Руневского?

— Да, с Руневским я знаком, — кивнул головою князь.

— Как вам сия особа?

— Зачем вы спрашиваете? — усмехнулся Кавальканти.

— Мне интересно, вот почему, — начала баронесса, — вы — человек молодой, но одинокий. Не слишком молодой, однако. Вы кажетесь именно таким человеком, которому уже пора задуматься о семейственности.

— Вот вы какого обо мне мнения, Юлия Николаевна.

— Да, именно такого. И, более того, я подозреваю, что именно для сего вы прибыли в наши края.