Девушка решительно взялась за книгу, пытаясь прогнать все эти непонятные страхи и заставить себя читать, отвлечься от окружающего.

Вместо этого она вдруг поймала себя на том, что вслушивается в тишину, царящую в замке, которую нарушало только пение птиц за окном, и оглядывает комнату, точно ожидая найти в ней кого-то, кто спрятался в дальнем углу. Однако спальня ее, очень просторная и поражавшая роскошью, во всем остальном была самой обыкновенной комнатой.

— Если бы только мама была здесь, — снова вздохнула девушка, — она бы наверняка разобралась, что меня мучает.

Все ее страхи, однако, рассеялись и были забыты, когда в комнату вошла миссис Маккензи, а за нею служанки внесли ванну, полную горячей воды, и Леона, вымывшись, надела одно из своих новых вечерних платьев.

Платье было самым красивым из всех, какие только у нее когда-либо были.

Широкая юбка, украшенная оборками, с громадным кринолином, подчеркивала ее тонкую талию, и Леона с удовольствием поворачивалась перед зеркалом, разглядывая большой кружевной воротник, расшитый бриллиантами; плечи ее были обнажены, и кружево держалось с помощью прелестных застежек в виде крохотных букетиков из розовых бутонов.

— Вы неотразимы, мисс! — воскликнула миссис Маккензи. — Вам следовало бы поехать на придворный бал, вместо того чтобы скучать за обедом с престарелыми родственниками!

— Я даже представить себе не могла, что бывают такие чудесные платья, — восхищалась Леона.

— Его милость будет очень рад, что вам оно понравилось.

Леона шла по длинному коридору, ощущая некоторую неловкость, застенчиво, но не без удовольствия поглядывая на свое отражение в зеркалах.

Она пыталась не думать о том, как было бы хорошо, если бы лорд Страткерн мог увидеть ее сейчас, одетую столь великолепно, а не в том простеньком платьице, в котором она обедала с ним накануне вечером.

Она дошла до лестничной площадки и уже готова была войти в зал герцога, где, по словам миссис Маккензи, гости собирались перед обедом, когда услышала голоса внизу, в холле.

Леона перегнулась через каменные перила лестницы и увидела герцога, великолепного в своем вечернем кильте, беседующего с мажордомом, который сегодня утром провожал ее в его покои.

Мажордом что-то держал в руках, показывая герцогу. Леона хотела было уже отвернуться и отойти от перил, опасаясь, что ее заметят и подумают, что она подглядывает, как вдруг поняла: предмет в руках у управляющего — ее собственное письмо, адресованное лорду Страткерну. Они явно обсуждали его, но, поскольку разговор шел по-гаэльски, Леона, знавшая этот язык в весьма ограниченных пределах, почти ничего не могла понять. Она продолжала стоять, возмущаясь про себя дерзостью управляющего, посмевшего отдать герцогу на проверку ее личное письмо, как вдруг его светлость подошел к большому камину и швырнул письмо прямо в огонь.

В первую минуту девушка была настолько потрясена случившимся, что стояла, не веря своим глазам, не в силах пошевельнуться. Но тут языки пламени взметнулись, охватив письмо, оно загорелось, и герцог направился к лестнице. Леона, наконец, очнулась и почувствовала, что ей лучше остаться незамеченной.

Быстро, ступая почти неслышно по ковру, покрывавшему пол, девушка скользнула к дверям гостиной, прежде чем герцог успел подняться хоть на один пролет.

Она вся дрожала от возмущения, однако страх, поселившийся в самой глубине ее души с той минуты, когда она впервые увидела замок Арднесс, несколько умерял ее пыл. Теперь она знала, откуда в ней этот страх, — это был ужас пленника, запертого в тюрьме и сознающего, что все его попытки убежать тщетны, метания бессмысленны, что он навеки останется в темнице, из которой нет выхода.

Стараясь хоть немного успокоиться, прийти в себя, Леона подошла к окну и остановилась, глядя на простиравшееся перед ней море.

— Как вы рано! — услышала она за собой голос герцога.

— Да, вы правы, ваша светлость.

Она заставила себя повернуться к нему лицом:

— Я надела одно из тех платьев, которые вы подарили мне. Не знаю, как мне благодарить вас, никогда прежде у меня не было столь изящного и элегантного наряда.

— Я рад, что оно вам нравится, — ответил герцог, — и оно, без сомнения, очень идет вам, но, по-моему, к этому платью необходимо маленькое дополнение.

Он достал что-то из кармана своего вечернего костюма, и Леона увидела, что это маленькая коробочка, обитая бархатом. Она машинально приняла ее из его рук, ничего не понимая, вопросительно, с беспокойством глядя на него.

— Это подарок для вас. Надеюсь, он придется вам по душе, — герцог произнес это тихим, увещевающим голосом, словно успокаивая испуганного ребенка.

Леона открыла коробочку.

Внутри лежало жемчужное ожерелье, небольшое, но восхитительное, лучшее украшение для юной девушки.

— Что вы!.. Я не могу принять… этого! — воскликнула Леона.

— Оно принадлежало моей жене, — объяснил герцог, — а так как она очень любила вашу мать, то, мне кажется, ей было бы приятно, что вы будете носить это ожерелье.

— Вы… слишком добры ко мне, и я… просто не знаю, что сказать, — запинаясь, пробормотала девушка.

Улыбаясь, герцог вынул ожерелье из коробочки.

— Позвольте мне надеть его на вашу прелестную шейку.

Леона послушно повернулась к нему спиной и наклонила голову; замочек щелкнул, и жемчуг коснулся ее шеи.

— А теперь посмотрите на себя в зеркало, — предложил герцог.

Подойдя к зеркалу, девушка увидела, что он был совершенно прав, говоря, что к этому наряду необходимо дополнение, для того чтобы он стал безупречным.

Она выглядела восхитительно! Белоснежная пена кружев на груди еще более подчеркивала природную белизну и нежность ее кожи, но теперь, когда мягкую округлость ее шеи охватывал светящийся, полупрозрачный жемчуг, во внешности Леоны появилась изысканность, которой не было прежде.

— Благодарю… Благодарю вас! — воскликнула Леона. — Но я не понимаю, отчего вы так добры ко мне.

— Существует масса причин, и я мог бы привести вам их все, — ответил герцог, — но позвольте мне пока что ограничиться одной — мне хочется, чтобы вы чувствовали себя довольной и счастливой здесь, в замке Арднесс.

— Когда о тебе так заботятся, трудно не чувствовать себя счастливой, — проговорила Леона. Однако в тот момент, когда губы ее произносили эти слова, в голове один за другим возникали вопросы, на которые она не находила ответа.

Почему герцог сжег ее письмо? Что с его сыном, почему никто не смеет при нем произносить имя Эуана? И отчего, с виду такой добрый, он допускает такое варварство, как выселение людей?

Но у нее опять не нашлось случая поговорить с ним обо всем этом. За обедом было много народу, гораздо больше, чем за ланчем. Оказывается, в замке гостило множество джентльменов, уже немолодых, некоторые были и вовсе преклонного возраста; днем они охотились на тетеревов и куропаток, ловили рыбу, а к обеду вернулись в замок, горя нетерпением обсудить свои удачи и промахи и похвалиться добычей. Для того чтобы несколько разбавить это чисто мужское общество, пригласили нескольких дам, живших по соседству; Леона заметила, что они пристально разглядывают ее, даже не пытаясь скрыть своего любопытства.

Герцог еще раз объяснил собравшимся, что она — не просто его гостья, но будет жить в его замке. Леоне показалось, что при этом известии в глазах дам к любопытству примешалось какое-то странное выражение, будто они о чем-то мучительно размышляют; правда, она могла и ошибиться.

Во всяком случае, за обедом девушке не пришлось скучать; пожилые джентльмены, видимо наслаждаясь ее обществом, осыпали ее комплиментами и без умолку хвастались перед ней своими охотничьими подвигами. Большинство из них приехало с севера Англии или из Южной Шотландии.

— Мы гостим здесь каждый год, — сказал один из них Леоне. — На мой взгляд, охота в Арднессе замечательная, несравненно лучше, чем где-либо еще на севере.

Сказав это, он наклонился к герцогу, сидевшему немного дальше за столом: