На Калибане суровый примарх по имени Лев вырос и возглавил рыцарские ордена в достославном крестовом походе против нечисти, терроризировавшей леса его родного мира. На Фенрисе ходят легенды, что примарх Леман Русс был усыновлен свирепыми волками ледяной планеты, а затем стал верховным королем тамошних диких кланов.

На безымянной планете, чье имя давно затерялось в глубинах истории, примарх Ангрон вырос рабом в темной яме. Его заковали в цепи правители этого на первый взгляд цивилизованного мира. Опыт кровавого взросления навеки изменил примарха, превратив в чудовище.

К лучшему или к худшему, но каждый из сыновей Императора рос под чьей-то опекой, воспитанный наставниками, учителями, друзьями или врагами. Лишь один из примархов взрослел в полном одиночестве, скрытый от людских глаз. У него никогда не было ни руководителя, ни старшего товарища.

Со временем он стал известен под именем, которое дал ему отец: Конрад Курц. Но для жителей Нострамо, планеты, вечно погруженной в ночную тьму, он не был — по крайней мере поначалу — человеческим существом. И там у него никогда не имелось человеческого имени.

Ребенок, обреченный на жизнь дикого зверя в тени человеческих городов. Он рылся в мусоре на бульварах и улицах столицы этого мира — Нострамо Квинтус, гигантского мегаполиса, занимавшего большую часть северного полушария. Преступление здесь, как и повсюду на Нострамо, встречалось чуть ли не чаще, чем сама жизнь. Не зная ничего о человеческой морали, кроме тех уроков, что преподали ему городские джунгли, юный примарх взялся за работу. Работу, ставшую делом всей его жизни.

Поначалу деятельность его была довольно скромной, по крайней мере по меркам Имперского законодательства. Мелкие преступники: убийцы, насильники и грабители, гангстеры и рэкетиры, расплодившиеся на темных улицах Нострамо Квинтус, — вскоре начали шепотом передавать друг другу имя. Имя, срывавшееся с дрожащих губ. Ночной Призрак.

Он убивал их. Едва вступив в период отрочества, мальчик, заметив совершавшееся преступление или насилие, бросался на злодеев из теней. Он нападал на них, обуреваемый животной яростью, и разрывал на куски тех, кто паразитировал на своих согражданах. Так проявлялась присущая ему от природы гуманность и желание навести порядок в окружающем мире.

Юный бог отлично понимал, что такое страх, глубинный и первобытный. Возможно, понимал даже слишком хорошо. Он научился использовать страх и убедился, что люди, охваченные ужасом, становятся куда податливей и послушней. На этих черных улицах он заучил уроки, сформировавшие впоследствии его легион. Человечество не нуждалось в доброте, в понимании и доверии для того, чтобы двигаться дальше по пути прогресса. Люди не подчинялись закону и порядку из альтруизма или из стремления к общему благу.

Они покорялись навязанным обществом законам из страха. Нарушение закона влекло за собой правосудие. А правосудие означало кару.

И он стал этой карой. Он стал угрозой законного возмездия. В чуть рассеявшемся рассветном сумраке Ночной Призрак выставлял на всеобщее обозрение самых известных преступников. Распятые, с выпущенными кишками, они были прикованы цепями к стенам общественных зданий или украшенным золотом дверям дворцов богатейших криминальных боссов и глав корпораций. Он всегда оставлял их лица нетронутыми, искаженными гримасами боли и мучительной агонии. Ночной Призрак знал, что застывшие взгляды его жертв пробудят больше ужаса и сострадания в сердцах их напуганных сограждан.

Прошли годы, и погибли еще многие. Вскоре бледные и хищные руки Ночного Призрака протянулись в высшие слои общества, выдергивая по одному главарей банд, организаторов и чиновников, стоявших у истоков коррупции. Страх, переполнивший улицы, навис теперь над дворцами богачей и правителей.

И пришла власть закона. Мир и согласие под угрозой наказания. Порядок, выстроенный на страхе.

В хрониках Восьмого легиона говорится, что, когда Император прибыл на Нострамо, он сказал своему потерянному и вновь обретенному сыну такие слова: «Конрад Курц, пусть сердце твое успокоится, ибо я пришел за тобой и собираюсь забрать тебя домой».

Ответ примарха также известен: «Это не мое имя, Отец. Я — Ночной Призрак».

Возможно, если бы основатель Восьмого легиона вырос в ином мире и усвоил иные уроки, его сыны стали бы более типичными Астартес, не похожими на тех одержимых, в каких они превратились к началу сорок первого тысячелетия. Но сыны Ночного Призрака помнили все заветы своего генетического отца и пронесли его правду сквозь века.

— Ловец Душ, — сказал однажды примарх Талосу.

— Мой господин? — ответил тот, не решаясь, как и всегда, прямо взглянуть в глаза отцу.

Вместо этого он остановил взгляд на темно-синей броне Ночного Призрака. Броня была украшена зигзагами молний, изображенных самыми искусными техножрецами Марса, и цепями, с которых свисали черепа множества сраженных примархом противников.

— Уже скоро, Ловец Душ.

Тоскливая нотка в голосе его повелителя не была чем-то новым для Талоса. Но вот прозвучавший в нем священный трепет оказался внове, и удивление заставило Талоса поднять голову и взглянуть в лицо отцу. В истощенное, почти безгубое лицо, с бледно-серой кожей — словно рассветное небо умирающего мира.

— Мой господин?

— Скоро. Мы бежим от ищеек моего отца, но погоня следует по пятам, и возмездие будет оплачено кровью.

— Возмездие всегда требует крови, мой повелитель.

— На этот раз кровь будет моей. И я заплачу эту цену охотно, сын мой. Смерть — ничто по сравнению с оправданием всей жизни. Умри с правдой на устах, и ты никогда не будешь забыт.

Отец говорил что-то еще, но Талос уже ничего не слышал. Каждое произнесенное слово вонзалось ему в сердце, как ледяной клинок.

— Ты умрешь, — выдохнул он. — Я знал, что это случится, мой господин.

— Потому что ты видел это, — усмехнулся примарх.

Как и обычно, в его улыбке не было и тени веселости. На памяти Талоса Ночной Призрак никогда не проявлял ничего, хотя бы отдаленно похожего на радость. Его ничто не смешило. Ничто не приносило ему наслаждения. Даже в самые кровавые минуты боя его лицо носило выражение сосредоточенности и порой отвращения. Жажда битвы была ему не присуща, или он давно перерос лихорадочное упоение схваткой.

Вот результат того, что примарх пожертвовал собственной человечностью во имя блага Империума. И за эту великую жертву его ждала достойная награда — императорские ассасины, идущие по следу.

— Да, господин, — повторил Талос.

Горло его пересохло, а низкий голос Астартес казался ребяческим лепетом по сравнению с горловым рыком примарха.

— Я видел. Откуда ты знаешь?

— Я слышу твои сны, — ответил примарх. — У нас с тобой общее проклятие. Проклятие прозрения. Ты такой же, как я, Ловец Душ.

И тут нечем было гордиться. Несмотря на то что Талос никогда не чувствовал себя ближе к примарху, чем в эту минуту, он не испытывал гордости — только ужасное ощущение уязвимости, которое грозило пересилить даже благоговение перед его богоподобным отцом. До смерти примарха им предстоял еще только один разговор. Хотя ни слова не было сказано, Талос знал и это.

Почему воспоминания нахлынули на него именно сейчас? Пробуждение инстинктов, упоение охотой? Словно подстегнутый плетью, Талос перешел на бег. Руна жизненных показателей пульсировала на краю дисплея — так неровно бьется сердце неисправного двигателя. Было очевидно, что девушка ранена. Ее имплантат, грубый и сугубо функциональный, не передавал конкретных деталей. Повелитель Ночи услышал приглушенное дыхание Эвридики и участившийся пульс ее похитителей и застучал подошвами еще громче, чтобы они знали о его приближении.

А затем, решив, что момент настал, когда до него донесся испуганный шепот добычи, охотник скользнул в тень. Походка его стала беззвучной, и он замер в ожидании.

Один из смертных прошел мимо укрытия Повелителя Ночи — двух конденсаторных цилиндров в рост человека. От смертного несло грязью, потом и страхом. Талос с трудом удержался от того, чтобы облизнуть губы.