«О Боже, я боюсь этого», — подумал он. С момента ареста Фрэнсиса его собственные мучения дополнялись тем, что он наблюдал страдания этих двух женщин. Будь он хоть чуть-чуть менее неунывающим и менее стойким бойцом, то давно сломался бы, но долгие годы ловкого и безошибочного лавирования среди интриг и вероломства дали ему бесценные навыки и сообщили неколебимую твердость. Тот, кто знал его близко, считал сэра Ричарда Вестона одним из самых хладнокровных людей на свете.

В тот момент леди Вестон стояла у окна в одной из больших комнат в дальней части дома и глядела в сад. Она находилась слишком далеко от внутреннего дворика, чтобы слышать, что прибыл гонец, но внезапно ясно поняла, что в это утро умер Фрэнсис. Оглянувшись вокруг на удлинившиеся тени, она подумала: «Это — комната смерти. Люди и в грядущие века будут умирать именно здесь. Я это знаю». Она перекрестилась и пошла по короткому коридору к Большому залу.

Роза Вестон весь день провела у окна в конце Длинной галереи. Оттуда она могла видеть парк и всех, приближавшихся к сторожке у ворот. Она дежурила там безотлучно уже два дня и уходила поздним вечером, когда становилось совсем темно и ничего рассмотреть уже было нельзя. Тогда она ложилась в постель, в которой спала прежде с Фрэнсисом, и лежала в темноте с открытыми глазами или погружалась в беспокойные, безутешные сны.

Она почти ничего не ела, несмотря на все уговоры.

— Не изволите ли, моя госпожа, отведать пирога с жаворонками, который я испекла специально для вас?

Ей хотелось воскликнуть: «Бросьте этот пирог нищим, которым я раздаю милостыню. Единственный человек, которого я люблю, гниет в Тауэре». Но она только молчаливо улыбалась и отрицательно качала головой.

Леди Вестон все-таки настояла, чтобы Роза сделала несколько глотков вина. Та уступила и теперь, к концу вторых суток бодрствования, чувствовала, что в голове у нее легко, а мысли далеко. Потому сначала она не придала значения появившемуся вдали пятнышку, едва различимому среди деревьев, но уже через мгновение с нее слетела всякая эйфория: она совершенно протрезвела и вцепилась руками в подоконник. То был всадник из Лондона — человек сэра Ричарда. Роза откинула голову назад и открыла рот, чтобы закричать, но не издала ни звука. Она окаменела, превратилась в фантастическую фигуру — отвратительную карикатуру собственной красоты.

В Большом зале сэр Ричард и его жена стояли молча, поддерживая друг друга. Перед ними был гонец, и слезы, мешаясь с потом, ручьями по-детски стекали по запыленному лицу.

— Он умер храбро, — только и удалось произнести ему прежде, чем он разрыдался.

— Он что-нибудь сказал?

— Он сказал… он сказал: «Я никак не думал, что дойду до этого».

Возглас леди Вестон показался неуместно громким под сводчатым потолком Большого зала:

— Но я чувствовала, что так и будет. Поместье Саттон проклято, Ричард. Ты никогда не верил в это, но я знала. Замок построен на проклятой земле.

— Чепуха, — автоматически сорвалось с уст Ричарда.

— Значит, это — чепуха? Ты осознаешь, какая сегодня дата? Семнадцатое мая! Это тебе ни о чем не говорит?! Сегодня Фрэнсис стоял на том же самом месте, где герцог Букингемский был обезглавлен именно в этот же день пятнадцать лет назад. А день, когда тебе даровали поместье Саттон, Ричард? Тоже семнадцатое мая, не так ли?

— О Боже! — Сэр Ричард побледнел. Упоминание о Букингеме вытащило на свет мрачную тайну, которую он скрывал в самом укромном уголке своей памяти. Он принимал участие в низвержении герцога, активно готовил с Уолси заговор, чтобы отправить этого человека на плаху, а в награду получил поместье Саттон. А теперь его собственный сын умер именно в тот же день, на том же самом месте и таким же образом!

— Повторяю тебе, — хрипло произнесла леди Вестон, — поместью Саттон и его обитателям грозят бедствия из-за проклятия королевы Эдит.

Сэр Ричард Вестон молчал.

Сквозь густой саттонский лес галопом неслась кавалькада всадников в вымокшей от дождя одежде, их лица были решительными и целеустремленными. Среди них была молодая женщина в темно-серой накидке, мрачно смотревшая на загривок своего коня, ни разу не удостоившая свой эскорт взглядом. Дождь, хлеставший в лицо, струился по ее щекам, словно слезы, и скрывал то, что она плакала на самом деле.

При каждом неприятном толчке у нее вырывалось: «Я ненавижу его. Я ненавижу его». Но иногда ей становилось неловко, и она вдруг понимала, что повторяет вместо этого: «Я люблю его». В этом-то и заключалась вся правда: при своих странных отношениях с мужем — Эдуардом, королем Англии, коронованным в 1042 году и прозванном в народе Праведным, — она уже не понимала, что она чувствует в действительности, так все смешалось.

Когда он гладил ее по голове, угощал засахаренными фруктами, восхищался сделанными ею гобеленами или приносил ей в комнату звонкоголосых певчих птиц, все озарялось солнечным светом и она, подбегая, бросалась к нему на шею. Но затем, когда он, высвободившись из ее объятий, весь напрягался и быстро уходил прочь, ее охватывала тоска, и она ругала себя за то, что никак не может привыкнуть к этому; за свое постоянное стремление угодить ему, за то, что все еще надеется — вопреки постоянному отвержению, — что однажды он крепко прижмет ее к себе и будет любить ее как мужчина. Но все оставалось по-прежнему. Она — всегда полная страстного желания и любящая; он — по-своему добрый, но совершенно неспособный дать ей любовь, которую она ждала. Она давно уже превратилась из юной девушки в женщину, но для него так и оставалась ребенком. Он даже, не задумывался, когда, обращаясь, называл ее «дочь моя».

Эдит помнила свою брачную ночь. Ее отец, Его Высочество граф Годвин — друг и советник великого Кнута, воин-викинг, переплывавший моря, чтобы завоевать Англию, — сам взял ее руку и вложил в руку Эдуарда.

— Я отдаю Вам мой цветок, сир, — сказал он.

А затем в королевской спальне, преисполненная чистыми и нежными порывами, в новой белой ночной рубашке, сшитой ее матерью, Эдит легла в королевскую постель. Она расплела косы, и ее волосы цвета льна свободно рассыпались по плечам. Эдуард тронул одну из прядей и нежно погладил тонкими пальцами. Он посмотрел на нее, и его мрачное лицо со впалыми щеками на мгновение смягчилось.

— Прекрасное дитя, — произнес он, а затем, после долгой молитвы, встал с колен и задул свечу.

Эдит, лежа в темноте, ждала, что сейчас-то все и произойдет. То, что ему за сорок, а ей лишь девятнадцать, не беспокоило ее. Она была возбуждена. От родителей она знала, что любовь приносит радость; казалось, никто не помнит момента, чтобы Гита, ее мать, не вынашивала бы очередного ребенка. И ее отец не делал секретов из своего отношения к жене. Он целовал ее, ласкал ее груди, обнимал, гладил ее и делал все это на глазах своего все увеличивающегося семейства. Затем он увлекал ее в их спальню, откуда без стеснения доносился смех и радостные фыркающие звуки. Дети Годвина воспитывались в такой атмосфере, с таким неугомонным отцом, что сохранить застенчивость при этом было невозможно.

А теперь это. Эдуард неподвижно лежал рядом с ней, и дыхание его становилось все ровнее по мере погружения в сон. Эдит осторожно протянула руку и коснулась его руки. Он тотчас вздохнул и отвернулся. И так продолжалось всю неделю; каждую ночь она страдала от такого унижения.

В конце концов она набралась храбрости и заговорила с ним. «Помни, ты — королева Англии», — подбадривала она себя.

Она танцевала в саду под аккомпанемент одной из фрейлин, перебиравшей струны лиры. Эдуард, одарив ее одной из своих редких улыбок, подошел к ней, хлопая в ладоши.

— Я доставила Вам удовольствие, сир? — спросила она, почтительно сделав реверанс.

— Конечно, моя милая девочка.

— Но, муж мой, — произнесла Эдит, — я — Ваша жена и хочу быть ею во всех отношениях.

Ее лицо стало пунцовым, а король побледнел. Он повернулся и ушел прочь, и Эдит пришлось побежать за ним. Внезапно он остановился и бросил на нее такой взгляд, что ей стало жутко, и она задрожала от страха.