— А я предлагаю, — пробормотал он, утыкаясь носом куда-то выше колена, — никуда не ходить, а предаться безудержному разврату прямо здесь и сейчас!

— Вот уж нет! — Нэнси попыталась высвободиться и чуть не упала. — Иван! Отпусти меня немедленно! Эгоист. У тебя один разврат на уме. А мне хочется праздника жизни.

Мне тоже хотелось праздника жизни, но я не знала, что мне надеть. То есть, у меня было одно такое специальное платьице, но, вы поймите меня правильно, с Нэнси очень трудно конкурировать. Рядом с нею остается только из принципа появиться в мешке из-под картошки — чтобы сохранить если не самолюбие, так хотя бы независимость.

Потом я покосилась на Антона и решила, что мешок из-под картошки будет все-таки слишком экстремальным жестом. И пошла в ванную переодеваться. К этому времени Нэнси договорилась с Иваном, что мы отправляемся в его бар во Французском квартале, и уже потрошила свою сумку в поисках блеска для тела и водостойкой туши.

В ванной я долго пристально рассматривала себя в зеркале. Ну, да, — ничего. Объективно, я хорошенькая. Даже, можно сказать, запоминающаяся. Но не броская, увы. У меня прозрачные глаза, темно-рыжие, скорее, даже каштановые, кудряшки и очень, очень бледное лицо, которое без румян выглядит просто болезненным и, из-за очень тонкой кожи, имеет нехорошее обыкновение вспыхивать по каждому пустяку или бледнеть до синевы. Поэтому я натянула свое специальное платьице лавандового цвета с бахромой по подолу, кокетливо прикрывающей коленки, и начала процесс превращения бабочки-капустницы в… ну, не в махаона, но в бабочку-крапивницу, по крайней мере. Глаза от теней цвета раздавленной розы сделались аквамариновыми и засияли. На щеках появился нежный чахоточный румянец. Свои кудельки я смочила гелем, чтобы они выглядели чуть намокшими, а губы тронула темно-розовым блеском. В целом мой облик меня удовлетворил: он напоминал о начале прошлого века и Вере Холодной в роли жертвы роковых страстей. Только без лишнего надрыва. Можно сказать, я себе очень нравилась — до тех пор, пока не увидела Нэнси. Нэнси была вся в белом и вся сверкала. Большего разглядеть как-то не удавалось: зритель сразу слеп и терял сознание. Иван гарцевал возле нее, как горячий арабский скакун. Он надел белую рубаху, расстегнутую до пупа, и кожаные штаны. Антон не пожелал изменить любимому цвету и остался все в тех же угольно-черных джинсах, только вместо черной майки с эмблемой GAP на нем была черная майка с иероглифом в районе пупка. Увидев меня, он встал, скользнул вперед, как пустынная змея, и сразу оказался рядом. Его очки блестели, за чуть подтемненными стеклами было не видно выражения глаз, и это меня смущало и беспокоило. Ну да, признаюсь: мне хотелось бы лицезреть в его глазах восхищение. Но не было там ничего — только отблеск заходящего солнца в линзах, и простая металлическая оправа, и ложбинка на подбородке, от которой я не могла оторвать глаз, и твердые губы, и высокий лоб.

Он нагнулся к моему уху и шепнул:

— Успокойся, ты красивая.

Потом медленно поднял руку и тронул кудряшку, упавшую мне на глаза. Только тронул — а мне сразу захотелось остаться в студии и никуда не ездить, ни в какой бар. Что я, баров не видела?..

— Эй! — Сказала Нэнси. — И чего вы там замерли? Труба зовет. Мы должны до прихода урагана успеть оторваться по полной программе! Вперед!

И мы пошли вперед, конечно, и снова погрузились в «крайслер», и колено Антона опять легло на мое бедро, и я не знала, куда девать руки: держала их перед грудью, как пай-девочка, и, разумеется, это было смешно и нелепо.

— Тошка, ты последи, чтобы она не выпала, — сказал Иван с непроницаемым видом.

Нэнси хихикнула, а я рассердилась и опустила руки. Мой левый локоть теперь лежал на бедре Антона, и Антон повернул голову и посмотрел на меня с легкой понимающей улыбкой. Его спокойствие уже начинало меня бесить, я достала сигареты, закурила и отвернулась. Тогда он поднял руку и небрежно положил ее на спинку сиденья за моей спиной. Его горячее предплечье касалось моих голых лопаток, горячее колено согревало бедро, и я чувствовала себя в ловушке, как несчастный кролик, угодивший в кольца анаконды. Очень глупый кролик. Странный кролик, почему-то мечтающий, чтобы его немедленно съели.

До бара мы добирались долго — на дорогах были пробки, и Иван, все время озабоченно поглядывающий по сторонам, включил радио.

— Хм, — сказал он, немного послушав бормотание приемника, на которое я лично не обращала внимания, слишком занятая неожиданно захлестнувшей меня волной непонятных, приятных и немного пугающих эмоций. — А ведь это эвакуация, братцы. Пипл валит из города стройными рядами. Может статься, что никакой бар нам сегодня не светит.

— Ну, не возвращаться же теперь! — Нэнси завертелась на сиденье, по пояс высовываясь из кабины. — Эти американцы такие паникеры… Насмотрелись телека — и пошли, как стадо, куда их послали. Неужели же хозяева баров дураки, что из-за дурацкой угрозы дурацкого урагана станут терять прибыль?.. Давайте все-таки попробуем пробиться. Я на сто процентов уверена, что во Френч Квотере все заведения открыты!

Она оказалась права. Большинство баров, ресторанчиков, кафе, джазовых клубов работало. Кучки народу двигались по булыжной мостовой Французского квартала туда и сюда, как ни в чем не бывало, ветерок доносил запах каких-то экзотических цветов, шевелил салфетки на столиках под открытым небом. В этом влажном и теплом ветерке не чувствовалось никакой угрозы. Вот, правда, небо заметно потемнело, и в нем совсем не было видно звезд. Но их отсутствие с лихвой возмещали многочисленные фонарики и огни вывесок. Музыка слышалась отовсюду, по мостовой, цокая копытами, неспешно трусила белая лошадь, запряженная в открытую коляску с алым откидным верхом — в коляске сидела кучка развеселых студиозусов, что-то горланящих и машущих руками. Плющ и цветущие стебли пассифлоры увивали стены чудесных викторианских домиков — архитектурный облик Французского квартала сохранялся в неприкосновенности с восемнадцатого века. Кованые кружевные балкончики сказочной красоты в некоторых местах нависали над головой, темные балки стиля тюдор оттеняли фасады, названия улиц были выложены мозаикой на тротуарах у перекрестков. Французский квартал был так прелестен, что дух захватывало. Хотя, возможно, дух у меня захватывало просто потому, что Антон держал меня за руку всю дорогу до бара, заботливо свел вниз по каменным ступенькам, и только внутри выпустил мою ладонь.

В симпатичном подвальчике играл, разумеется, джаз. Мы забрались на высокие табуреты у стойки, и Иван помахал рукой бармену, который тут же расплылся в широчайшей улыбке, помахал в ответ, и, обозрев нас с Нэнси, довольно заметно показал Ивану большой палец. Пока мы оглядывались по сторонам, он закончил обслуживать очередного посетителя и подошел, черный, как начищенный сапог, и такой же сияющий.

— Хай, бро!..

— Вассап, бадди, — сказал Иван. — Знакомьтесь, девушки, это мой напарник, Малик. Малик, это Аня, это Вера. А это мой друг Антон. Нальешь нам чего-нибудь горячительного?

— Пива? — Малик смешно поднял брови.

— Никакого пива, — отрезала Нэнси. — Мы будем пить виски, правда, Верочка? И надеремся в стельку.

Последнюю фразу она сказала по-русски, и Малик тут же повторил вполне сносно и почти без акцента:

— В стельку!

— Гуд! — Нэнси энергично кивнула и закинула ногу на ногу. — Это ты у Ивана нахватался? Молодец. Тащи вискарь. Будем оттопыриваться.

— О, кажется, соотечественники!

Я обернулась. За нашими спинами стоял тип из тех, что в огне не горят, в воде не тонут: такой, знаете, Брэд Питт с отблеском костров в ореховых глазах, в синих потертых «рэнглерах» на сухощавой заднице, ширинка на пуговицах, никаких зипперов, полотняная рубаха навыпуск и что-то такое на ногах, то ли индейские мокасины, то ли гуцульские сапожки.

— Позвольте вас угостить! — сказал тип галантно, посмотрел на голую шоколадную ногу Нэнси, покачивающуюся у него перед носом, и отблески костров в его глазах стали ярче.