— Сэнсэй, — важно ответил журналист, — что-то вроде «знаменитый, великий человек».

Воспользовавшись удобным моментом, я спросил также, что значит по-японски «бальзак». Насколько ему было известно, «бальзак» значит «Бальзак», как и на всех языках.

Мадам Мото настойчиво подавала сигналы, чтобы я продемонстрировал трубку. «Асбестос» была при мне, но без табака. Я вылущил несколько сигарет, вокруг «сэнсэя» сразу же собрался кружок, а восхищенный Король Покрышек пригласил меня к завтраку. Затем он попросил журналиста перевести мне загадку:

— Как по-вашему, сколько мне лет? Я нахально слукавил:

— Пятьдесят!

— Ему семьдесят, — перевел журналист, в то время как кандидат в покойники на радостях скакал вокруг меня, пока, необыкновенно взволнованный, не ретировался на биржу. Он был так доволен мной, что, вполне возможно, отправился перекупать заводы Мишлена.

Юный журналист сообщил, что пришел ради меня. Он так дотошно меня расспрашивал, что я был вынужден пересказать ему все свои романы. Мои истории пришлись ему по вкусу, и он тоже разоткровенничался: он репортер крупнейшей спортивной газеты Токио и специалист по бейсболу.

Тем временем в противоположном углу мадам Мото развязала большую папку и устроила импровизированную выставку, — я и позабыл, что она художница. Она разложила свои работы на письменном столе, диване и так далее.

Лицо внучки Короля Покрышек яйцевидной формой, белизной и длинным носом напоминало гейш укиёэ. ^[6]Глаза ее представляли собой две черные щелочки — я таких еще не видел; но когда я неожиданно переложил трубку из одного угла рта в другой, она отпрянула — значит, глаза видели. Внучка Короля недурно говорила по-английски, но совершенно немела, когда ее могла слышать мать (за завтраком я понял — это объяснялось тем, что мать говорила по-английски значительно лучше ее; в Японии смирение, сдержанность, скромность нередко проистекают из подобных обстоятельств).

Мадам Мото подошла ко мне с видом сообщницы, приоткрыла свою вместительную сумку и показала пачку денег. С улыбкой гурмана она шепнула мне на ухо:

— Я продала картину, теперь есть чем уплатить за гостиницу.

Прежде чем сесть за стол, наша компания прошлась по выставке покрышек и осмотрела ее серьезно, не спеша, как и подобает, если гидом является сам Король.

Молодой журналист, казалось, чувствовал себя в зените славы. Мадам Мото подходила ко мне каждые пять минут и твердила одно и то же: «Он милый, правда?», — с таким воодушевлением глядя на Его величество Покрышку, что я испытывал угрызения совести за то, что не бросаюсь ему на шею. Но я и без того сделал уже над собой немалое усилие: никогда я не считал себя способным проявить столь повышенный интерес к каучуку и так восторгаться латексом и ficus elastika. Признаюсь, я даже не предполагал, что на нашей бренной земле существует такое разнообразие шин, вулканизаторов, резины, автомобильных насосов и вентилей.

Покидая выставку, Его пневматическое величество обратилось ко мне с краткой торжественной речью.

— Он приглашает вас в свое поместье! — перевела мадам Мото, замирая. Украдкой, не без раздражения, она подала мне знак положить в рот трубку.

О завтраке на западный манер я скажу лишь одно: наш хозяин денег не считал. Посередине стола возвышался сказочный букет живых цветов. Прежде чем дать сигнал садиться, Его величество Покрышка церемонно взял букет в свои костлявые руки и потряс им под моим носом с подчеркнутыми поклонами. Все долго мне аплодировали. Разумеется, как большинство непосвященных, я решил, что это старинный восточный обычай.

От начала до конца трапезы разговор вел по-японски «монарх» — он подавал сигнал рабски подражать его смеху и реакциям. Девочка из слоновой кости сидела слева от меня. Я несколько раз пытался завязать с ней разговор, но мама, сидевшая напротив, сразу начинала прислушиваться, чтобы проверять английский своей дочери. Я попытался выудить что-нибудь в волнах японского языка, но моим уловом были лишь несколько Шекспиров и немало Бальзаков, отдельными партиями, никак не связанными одна с другой.

Воспользовавшись краткой отлучкой матери, девчушка призналась мне на английском языке, с паузами из-за нерешительности, в безграничной любви к Шекспиру, а также, насколько я понял, к некоему мистеру Фукуда, который является кумиром японской молодежи, почему именно — я не разобрал.

Прощание было поистине трогательным: я усердствовал с отвратительным рвением, поскольку мадам Мото успела мне торжественно объявить, что Его величество Покрышка предложил мне комнату в своем городском доме.

— Гостиница больше не нужна, — уточнила она, и великолепный цвет ее красивого лица свидетельствовал о хорошем пищеварении.

— Ах, какой он милый, правда?! — Наш меценат велел юному журналисту сделать последний снимок. Тот, не мешкая, раз двадцать нажал на кнопку, к тому же стоя на коленях, ибо он хотел поймать в кадр в виде ореола над головой Короля вывеску, вырезанную на фронтоне здания, — надо ли уточнять, что то была покрышка? Я постарался забыть, какие взволнованные позы благодарности я машинально принимал из раболепия.

Еще одну добрую весть мадам Мото приберегла до обратной поездки в такси: внучка доброго Короля проявила желание видеть Шекспира, и я пригласил ее пойти сегодня вечером с нами... Кстати, бледная наследница Его величества шла главным образом из-за мэтра Фукуда, автора инсценировки и режиссера спектакля; она была от него без ума — дорогое дитя! — как и все японки.

— Сэнсэй Фукуда, — с удовольствием повторяла мадам Мото, — идол японской молодежи.

Она высадила меня у гостиницы:

— Славный денек... — она была на седьмом небе. — Очень, очень хороший денек!.. Он [Король Покрышек] милый, правда?

Было три часа дня... Она объявила, что в шесть у меня свидание с наследницей Короля и Ринго у входа в театр...

— Они обе милые, правда?

Она произнесла это тем же тоном, каким говорила о Покрышке. Из недр своей сумки она извлекла записную книжку «Цементные заводы Лафаржа» и среди растрепанных листков отыскала театральные билеты. Она показала мне план, отпечатанный на обратной стороне.

— Но тут всего три билета! А вы? И красивое китайское платье...

Никогда еще я не видел, чтобы человека так мгновенно покидала радость: она скрючилась в глубине такси, нахмурилась, принялась конвульсивными движениями массировать себе лоб и глаза:

— Я очень устала, очень, очень! У меня очень, очень болит голова, я совсем не спала эту ночь, мне надо отдохнуть, уснуть сейчас же, извините меня... Кстати, это вам! Извините, я должна пойти спать, извините меня, до завтра...

Она подняла на меня свои покрасневшие глаза, которые уже не могли ее изобличить, и велела таксисту ехать дальше.

По дороге в свой номер я обнаружил, что вместе с тремя билетами она дала еще и конверт. В нем оказалось десять тысяч иен. Мне стало стыдно. Тем не менее я сказал себе, что это аванс на расходы, выданный, как положено, моим продюсером! Я так себя уговорил, что стал смотреть на эти десять тысяч, как на честно заработанные деньги.

* * *

Я еще понятия не имел, как низко паду в Японии. До встречи с расфуфыренными барышнями в моем распоряжении было три часа, и я решил провести их в общении с простым людом. Это была внутренняя потребность. Я вовсе не рассчитывал таким образом восстановить равновесие или даже упасть с верха общественной лестницы к ее низу. И все же, наверное, у меня было подсознательное желание чокнуться с бродягами, которые вовсе не скрывают, что являются ими. Грязевые ванны иногда врачуют и сознание.

Русский американец в самолете заверил меня, что в Японии воров нет:

— Можете оставить хоть пачку долларов на ночном столике... Однажды горничная гостиницы «Дайити» разбила мой флакон одеколона. Когда я вернулся, она принесла осколки. «Видите, мистер, я не украла, а разбила...» Потрясающе, правда?