Король Георг, услыхав про эту манифестацию, выразил желание, чтоб представление повторилось в королевском театре. Но представлению, данному в королевском театре перед королевской фамилией и всеми посольствами Афин, недоставало огня и энтузиазма, которые сопровождали его в народном театре перед студентами. Аплодисменты рук в белых перчатках не воодушевляли. Когда король Георг пришел за кулисы в мою уборную и попросил меня посетить королеву в ее ложе, я осознавала, что хотя они и вполне, казалось, мне рады, у них нет любви к моему искусству и понимания его.

Эти события совпали с тем, что я вдруг обнаружила: наш счет в банке иссяк. Помню, как ночью после представления в королевском театре я не могла заснуть и на рассвете отправилась одна в Акрополь. Я вошла в театр Диониса и начала танцевать. Я чувствовала, что это в последний раз. Затем я поднялась по Пропилеям и остановилась перед Парфеноном. Внезапно мне показалось, словно все наши мечты рассеялись, как прекрасная химера, и мы ничем не отличаемся, да никогда и не могли бы отличаться, от современников. Нам не свойственны чувства древних греков. Этот храм Афины, перед которым я стояла, знал в те давние времена иные краски. В конце концов, я была лишь помесью шотландки, ирландца и американки, быть может, связанная каким-либо родством с краснокожими индейцами больше, чем с греками. Прекрасная иллюзия, тянувшаяся весь год, проведенный в Элладе, внезапно, казалось, рухнула. Звуки византийской греческой музыки становились все слабее и слабее, и вместо них мой слух заполняли мощные аккорды смерти Изольды.

Спустя три дня, среди огромной толпы энтузиастов и плачущих родителей десяти греческих мальчиков, мы сели в Афинах на поезд, идущий в Вену.

Итак, мы покинули Элладу и утром прибыли в Вену с нашим хором из греческих мальчиков и их византийским духовным профессором.

Наше желание воскресить греческое хоровое пение и античный трагический танец было, безусловно, очень похвальным и в то же время маловыполнимым. Но после финансовых успехов, достигнутых мною в Будапеште и Берлине, я не испытывала никакого желания совершить кругосветное турне и истратила все заработанные деньги на постройку греческого храма и возвращение к жизни греческого хора. Оглядываясь назад, я вижу, что наши юношеские стремления были действительно любопытны.

Итак, однажды утром мы прибыли в Вену и поднесли удивленной австрийской публике хоровое пение «Просителей» Эсхила в исполнении наших греческих мальчиков, под которое я танцевала.

Вена находится всего лишь в четырех часах пути от Будапешта, но необыкновенным может показаться то, что год, проведенный возле Парфенона, настолько разлучил меня с Будапештом, что я не находила ничего странного в том, что Ромео ни разу не предпринял этой четырехчасовой поездки, чтобы повидаться со мной. В самом деле, я и не считала, что он должен был это сделать. Я была совершенно увлечена греческим хором, и моя приверженность к нему поглощала всю мою энергию и эмоции. Говоря по правде, я никогда и не вспоминала о Ромео. В то время всем моим существом овладела дружба, возникшая у меня с человеком, обладавшим незаурядным интеллектом, — Германом Баром[40].

Герман Бар видел мои танцы два года тому назад, когда я выступала в венском Доме искусств перед артистами. После моего возвращения в Вену с хором греческих мальчиков он очень мной заинтересовался и написал чудесную газетную рецензию в венскую «Нойе Прессе».

Герману Бару в то время было, вероятно, около тридцати лет, темноволосый, с бородой. Несмотря на то, что он не раз приходил ко мне после представления в отель «Бристоль» и вел со мной беседы до рассвета, во время которых я часто вставала и танцевала, дабы иллюстрировать свои мысли, все же между нами не было ни малейшего намека на какое-нибудь чувство сентиментального, эмоционального порядка. Вероятно, скептики отнесутся к сказанному с недоверием, однако это чистая правда, что после моего будапештского опыта все мои эмоциональные реакции претерпели такое изменение, что мне на самом деле в течение многих лет казалось, будто я покончила с этой фазой своей жизни и отныне стану отдаваться лишь своему искусству. И действительно, все было сосредоточено на нем.

В Вене мои выступления в театре Карла снова прошли с успехом. Зрители, встречавшие вначале довольно холодно хор «Просителей» из десяти греческих мальчиков, в конце, когда я танцевала «Голубой Дунай», устраивали овации. После представления я произносила речь, разъясняя, что это отнюдь не то, чего я добивалась, что мне хотелось бы выразить дух греческой трагедии, воскресить красоту хора. Однако раздавались крики:

— Нет. Не надо. Танцуйте! Протанцуйте прекрасный «Голубой Дунай». Протанцуйте еще раз!

И они принимались бесконечно аплодировать.

Итак, нагруженные новым запасом золота, мы покинули Вену и вновь посетили Мюнхен. Прибытие моею греческого хора в Мюнхен вызвало большое волнение в профессиональных и интеллектуальных кругах.

Профессор Фуртванглер прочел соответствующую лекцию о греческих гимнах.

Студенты пришли в крайнее возбуждение.

Берлин отнесся к нашему греческому хору с меньшим восторгом, и несмотря на то, что известный мюнхенский профессор Корнелиус приехал читать доклады о нем, берлинцы, подобно венцам, кричали:

— Протанцуйте прекрасный «Голубой Дунай» и бросьте восстанавливать эти греческие хоры.

Между тем маленькие греческие мальчики сами тяготились непривычной для них обстановкой. Ко мне поступило несколько жалоб от достойного владельца нашей гостиницы на дурные манеры и необузданность их нрава. Кажется, они беспрерывно требовали черного хлеба, черных спелых маслин и сырого лука, и если эти приправы не входили в их ежедневное меню, они приходили в ярость, доходя до того, что бросали в голову лакеев и официантов бифштексы и нападали на них с ножами. После того как мальчиков выгнали из нескольких первоклассных гостиниц, я оказалась вынужденной оборудовать гостиные комнаты своего помещения в Берлине десятью койками и поместить их вместе с нами.

Все еще считая их детьми, мы обычно торжественно водили их на прогулку в Тиргартен обутыми в сандалии и выряженными, как античные греки. Элизабет и я возглавляли эту странную процессию. Однажды вечером мы встретили супругу кайзера, ехавшую верхом. Она была так поражена и изумлена, что на первом же повороте упала с лошади, ибо прекрасный прусский конь также никогда не видывал ничего подобного и, испугавшись, шарахнулся в сторону.

Прелестные греческие дети оставались с нами лишь в течение шести месяцев. Мы не могли не заметить сами, что их небесные голоса становятся фальшивыми, и даже преклоняющаяся передо мной берлинская публика начинала в смущении переговариваться. Я мужественно продолжала танцевать перед алтарем Зевса, но это становилось все трудней, в особенности когда греческие мальчики фальшивили более обычного, а их византийский профессор приходил во все более явное беспокойство.

Кульминационная минута наступила, когда полицейские власти сообщили нам, что наши греческие мальчики тайком удирали ночью через окно, и в то время, как мы полагали, что они мирно спят, они навещали дешевые кафе и заводили знакомства с подонками из среды своих соотечественников, живущих в городе.

Кроме того, с тех пор, как они оказались в Берлине, они совершенно утратили свое простодушное и небесное ребяческое выражение, которое было свойственно им на вечерах в театре Диониса, и выросли на пол-ар-шина. С каждым вечером в театре хор «Просителей» фальшивил все сильнее. Нельзя было дольше прощать подобное пение под тем предлогом, что это византийская песня. Она была просто ужасным, неприятным шумом. Итак, однажды, после многих тревожных совещаний, мы пришли к решению повести весь наш греческий хор в универсальный магазин Вертгейма. Мы купили им всем изящные готовые штанишки для низких мальчиков и длинные брюки для высоких, затем сели с ними в такси, поехали на вокзал и, посадив их всех в вагон второго класса и дав каждому билет до Афин, нежно попрощались с ними. После их отъезда мы отложили воскрешение античной греческой музыки до иных времен и вернулись к изучению «Ифигении и Орфея» Христофора Глюка.