Франсуа Инар

СУЛЛА

Сулла не был тем первым, кто присоединил к своему имени титул императора: первым римским императором, по крайней мере формально, был Цезарь.

Все же переход Республики к императорскому режиму, наступление которого внешне выражается в исключительном праве на титул императора (раньше он присваивался военачальникам, одержавшим значительные победы на. поле битвы), явился длительным процессом, в котором диктатура Суллы была основополагающим моментом.

Чтобы понять, как могло измениться политическое устройство до такой степени, что в руках одного человека оказалась вся власть, которую по тем временам делила между собой дорожившая своими привилегиями аристократия, и поинтересоваться, как общество, у которого от одного лишь слова власть пробегала нервная дрожь, могло допустить появление абсолютного монарха, необходимо «перечесть» историю жизни и карьеры того, о ком скоро будет сказано, что он открыл путь к империи: аристократ из хорошей семьи, обожаемый народом Рима так же, как бывшими легионерами, военный, незаурядный дипломат, сведущий в латинской и греческой литературе настолько, чтобы соперничать с наиболее эрудированными, поклонявшийся Аполлону, Беллоне, Геркулесу, Венере и всем богам, которым, по его убеждению, он был обязан своими исключительными способностями, — не достоин ли этот человек занять место в ряду перед Цезарем и Августом, он, автор первой конституции, которую получила Римская Республика?

В путешествие, равное шестидесяти годам, приглашаем мы читателя, чтобы лучше узнать диктатора Суллу, человека, жившего в удовольствие, не чуждого вакхическим «оргиям», автора комедий, которого древние авторы, хотя и относившиеся враждебно к его деятельности, преподносят как приятного в общении и безгранично щедрого. Но прежде чем приступить к рассказу об одной жизни, отметившей последние годы того, что называют Libera Respublica (свободная Республика, в противоположность Империи), когда происходило первое италийское единение, нужно сделать некоторые замечания о методе историка.

Несомненным является то, что исторический факт приобретает смысл только при тройной ссылке — на то, что ему предшествует и иногда подготавливает его, на то, что его окружает и является его сутью и, наконец, на другие факты, которые следуют за ним, даже если они и не обязательно являются его следствием. Но именно потому, что общая закономерность тройной ссылки очевидна, необходимо не дать ей отвлечь нас, особенно если мы хотим понять не изолированный факт, а жизнь одного человека, деятельность которого оставила глубокий след в общественной памяти стран Запада. Конечно, прежде всего это означает, что мы не могли бы претендовать на знание истории Суллы, не проявив интереса к Риму конца Республики, кризис которой по временам превосходил кризис Гракхов, традиционно представляемый как «начало конца», а иногда мы распространяем исследования далеко за пределы закрытого общества римской знати; а также, и особенно, это означает, что необходимо принимать во внимание события, произошедшие с Римом в постсулланскую эпоху и, несомненно, повлиявшие на традицию, связанную с ним.

Основным следствием этих событий, однако, кажется, было то, что они глубоко исказили сохранившиеся о диктаторе воспоминания. Прежде всего заметим, что случай или решительная цензура удалили все свидетельства, которые могли быть для него благоприятными, начиная с его собственных «Мемуаров». До нас ведь дошли только крохи, цитируемые с относительной точностью. Сюда же относятся «Истории» Луция Корнелия Сизенны, его современника, «лучшего и самого точного из его биографов», как утверждает Саллюстий, упрекающий автора все же в излишней симпатии к своему предмету; наконец, ссылаясь только на наиболее выдающегося среди тех, кого относят к приверженцам Суллы, нужно вспомнить об утрате «Анналов» Гая Клавдия Квадригария, который, исходя из того, что можно об этом узнать, представлял диктатора и его деятельность в совершенно благоприятном свете. Кроме того, поскольку нельзя опереться ни на Тита Ливия, рассматривавшего эту эпоху, ни на «Истории» Саллюстия, нам остаются только историки и биографы, работавшие из вторых рук и черпавшие из источников, подозреваемых в некотором пристрастии. Мы располагаем также современными документами, но они, в основном, спорны.

Очень рано, еще при жизни, пожаловав себе чрезвычайную магистратуру учредительного характера, Сулла поднялся над своими современниками и стал символом: для одних он воплощал реставрацию традиционных ценностей, которые составляли величие Рима, для других был кровавым тираном — для мира варваров, к примеру.

К сожалению, взяли верх враждебные для него установки, потому что и вправду его деятельность окружали особо трагические условия, в которых даже его сторонники сразу же после смерти диктатора были вынуждены отречься от него. Эти обстоятельства книга и постарается определить, так как История возжелала, чтобы прежде чем исчезнут все, кто его знал, гражданская война окончилась победой его врагов, к, наконец, потому, что наследники Цезаря, дабы утолить ненависть и осуществить месть, повторили проскрипцию, автором которой был он сам. И совершенно необходимо этот процесс очернения оставшихся от него портретов интегрировать в состав тройной ссылки, очевидной, по крайней мере, в теоретическом плане.

И наоборот, если руководствоваться сформулированным Монтескье критическим принципом, в соответствии с которым «история является ложно составленными фактами об истинах или по поводу истин», это не означает, что нужно было бы реабилитировать Суллу. В конечном счете то, что интересует историка, это не столько представить на суд Истории ее действующих лиц (хотя бы и для их оправдания), сколько постараться определить, как и почему коллективная память создала картины, порой настолько далекие от тех, которые позволяют нам смутно представить их современники и которые нам надлежит обрисовать.

Настоящая биография не является ни обвинительным актом против Суллы, ни защитительной речью в его пользу. В то же время, даже зная, что книга, какой бы ни была полнота ее информации и каким бы независимым ни представлялся ее автор, не повлияет на коллективное воображение, мы убеждены, что привносим новое знание о жизни великого государственного деятеля в тот самый момент, когда старый миф о кровавом диктаторе, вошедший в пашу культуру, потерял свою сущность (по причинам, которые также следует проанализировать) и когда историк может отчетливо спросить у себя, каким же был Сулла.

Аристократа определяют прежде всего предки. Еще более, чем кого-либо другого, они определяют аристократа республиканского Рима; сегодня известно, в ранней Республике (если действительно так можно говорить о периоде первых лет V века до н. э., о котором практически не сохранилось документов, да и те, что есть, спорно надежны) имели «право на изображения» — возможность запечатлеть свою личность — бюст или, что более вероятно, посмертную маску те, кто обладал верховной властью. В самом деле, консулат был не просто политической властью, предоставленной выборами, но прежде всего религиозным отличием, агреманом Юпитера, Верховного божества, величие и действенность которого становились полными только после специальной церемонии принятия функций в первый день года на Капитолии.

Божественное благословение отмечало неизгладимой харизмой тех, кто был выбран осуществлять эту власть — конституционный империум, ограниченный одним годом. Было естественным, что в отдельных затруднительных случаях и при неожиданной вакации власти призывали тех, кто в прошлом получал инвеституру богов и составлял группу patres — сенаторов самого высокого звания. И также было естественным, что потомки этих людей частично претендовали на наследование харизмы, которая, полагали они, должна была являться залогом исполнения власти. И это неизбежно привело к тому, что наследники основали в честь инициаторов привилегированного отношения между богами и своим потомством настоящий культ, социальным знаком которого были «изображения».