— Я не имею чести… знать это имя, сэр, — сказал он, приподнимая шляпу высоко со своей серебристой головы, — Но за вашу вежливость и ласковость к моей дочери, я надеюсь, вы примете мою признательность. Мне помешало одно важное дело… несколько дипломатического свойства, поехать за моей дочерью; я… не мог также послать моего слугу… но я благодарю вас за вашу вежливость, сэр. Вы, вероятно, здесь в первый раз. Не могу ли я сделать чего-нибудь для вас в Париже? Лорд Коули мой старый друг, всякая услуга, какую я могу оказать вам…

Путешественник поклонился и улыбнулся.

— Очень благодарен вам, — сказал он. — Я не первый раз в Париже. Позвольте проститься с вами. Прощайте, мисс Вэн.

Но мистер Вэн не хотел так скоро отпустить друга своей дочери. Он вынул свою карточку, пробормотал еще напыщенное уверение в своей признательности, сделал еще несколько покровительственных предложений спокойному путешественнику, которого несколько стесняла вежливость мистера Вэна. Но, наконец, все кончилось и старик повел свою дочь отыскивать чемодан, в котором находилось все ее достояние.

Незнакомец пристально посмотрел вслед отцу и дочери.

«Надеюсь, что у нее будет счастливая будущность, — думал он несколько уныло. Старик бедный и чванный человек. Он говорит ложь, которая нагоняет краску на прелестное личико его дочери. Мне очень ее жаль».

Мистер Вэн увез свою дочь со станции железной дороги во второстепенном дешевом экипаже, который катился по неровным камням длинных улиц, незнакомых Элинор Вэн, до тех пор, пока не выехал на великолепно освещенный бульвар. Веселая пансионерка не могла удержаться, чтобы не вскрикнуть от восторга, когда смотрела на ослепительные фонари, на театры, на кофейные, хотя она проводила летние вакации в Париже только год тому назад.

— Как все это прелестно, пана! — сказала она. — Будто я никогда не видала этого прежде, а теперь я останусь здесь и никогда, никогда не разлучусь с вами, не буду уезжать так далеко. Вы не знаете, как я бывала иногда несчастлива, милый папа! Я тогда не хотела вам говорить, боясь вас растревожить; но теперь, когда все кончено, я могу вам сказать.

— Несчастлива! — проговорил старик, сжав кулак — Они не были жестоки к тебе, или они осмелились…

— О, нет, милый папа, они были очень, очень добры. Я была фавориткой в школе, папа. Да, хотя там было много богатых девушек, а я была только полупансионерка, но мисс Беннетт и мисс Лавиния очень меня любили, а я бывала иногда беспечна и ленива — не нарочно, вы знаете, папа, я очень старалась учиться для вас. Нет, все были очень добры ко мне, папа, но я иногда думала, как я далеко от вас! Сколько миль лежит между нами и что если вы будете больны… я…

Элинор Вэн прослезилась, отец обнял ее и молча поплакал над нею. Слезы очень скоро выступали на прекрасных голубых глазах старика. Он был того сангвинического темперамента, который до конца сохраняет любимейшие мечты юности. Семидесяти пяти лет от роду, он надеялся, мечтал и обманывал себя так сумасбродно, как в семнадцать лет. Его сангвинический темперамент вводил его в заблуждение более, чем шестьдесят лет. Строгие судьи называли Джорджа Вэна лжецом; но, может быть, его жалкое хвастовство часто бывало скорее прикрашенной истиной, чем ложью.

Был уже первый час ночи, когда карета въехала в темный лабиринт тихих улиц за бульварами. Архиепископская улица была одна из тех грязных и узких улиц, в которых душно в теплую августовскую полночь. Экипаж остановился на углу перед маленькой лавочкой, ставни которой, разумеется, были закрыты в этот час.

— С сожалением должен я сказать, моя душечка, что это лавка мясника, — извинялся Вэн, высаживая свою дочь на мостовую. — Но мне очень здесь удобно: так близко к бульварам.

Старик заплатил извозчику, который положил чемодан барышни на порог маленькой двери возле лавки мясника. Монета, данная на водку, была невелика, но мистер Вэн дал ее с видом принца. Он отворил низкую дверь и ввел свою дочь в узкий коридор. Ни привратника, ни привратницы не было; но на полке, в углу крутой лестницы, стояли свеча и коробочка со спичками. Извозчик отнес чемодан Элинор на антресоли, из уважения к тому, что ему дали на водку, но ушел, пока мистер Вэн отворял дверь комнаты, находившейся напротив. лестницы.

Антресоли состояли из трех комнат, таких низеньких и маленьких, что мисс Вэн почти вообразила себя в кукольном доме. Вся мебель в этих маленьких комнатках носила на себе отпечаток своей национальности. Пестрые занавески, сиявшие грязными тюльпанами и чудовищными розами, позолоченные часы с треснутым циферблатом, пара бронзовых подсвечников, кресла, обитые полинялым зеленым бархатом с медными гвоздями, четверо-угольный стол со скатертью из одинаковой материи с занавесками, дополняли украшения гостиной. Спальни были меньше, теснее, жарче. Толстые шерстяные занавеси закрывали узкие окна и маленькие кровати, делая удушливую атмосферу еще удушливее. Низкие потолки точно висели над головой бедной Элинор. Она привыкла к широким, просторным комнатам, к окнам открытым, без занавесок.

— Как здесь жарко, папа! — Сказала она, тяжело вздыхая.

— В Париже всегда жарко в это время года, моя милая, — отвечал Вэн. — Ты видишь, что комнаты малы, но удобны. Вот эта будет твоя спальная, душа моя, — прибавил он, указывая на одну из комнаток.

Он, очевидно, привык к парижским квартирам и не видал никаких неудобств в полинялом великолепии, в жалком покушении заменить почерневшей позолотой и полинялым бархатом обыкновенные жизненные необходимости.

— А теперь дай мне взглянуть на тебя, моя милая, дай мне взглянуть на тебя, Элинор.

Джордж Моубрэй Вэн поставил подсвечник на камин и привлек к себе дочь. Она сбросила шляпу и широкое серое манто и стояла перед отцом в тоненьком кисейном платьице, каштановые волосы закрывали ее лицо и плечи и сияли при тусклом свете воскового огарка.

— Моя милая, какой красавицей ты выросла, какой красавицей, — сказал старик тоном нежной любви. — Дадим же мы мистрис Баннистер хороший урок, Элинор. Да, наша очередь придет, душечка, я знаю, что умру богачом.

Мисс Вэн привыкла слышать это замечание от своего отца. Она унаследовала его сангвинический характер и очень его любила, следовательно, ей простительно, если она верила его смутным видениям о будущем величии. Она ничего не видела в своей жизни, кроме исчезнувшего великолепия, долгов и затруднительных обстоятельств, Ее не заставляли стать с бедностью лицом к лицу в честной борьбе, которая облагораживает и возвышает крепкого бойца в жизненной борьбе. Нет, она скорее была принуждена играть в прятки с угрюмым врагом. Она никогда не выходила па открытую борьбу, никогда не смотрела своему врагу прямо в глаза твердо, решительно, терпеливо. Она освоилась со всеми низкими и жалкими увертками, посредством которых слабые и малодушные стараются обмануть врага, но ее никогда не учили употреблять те меры, посредством которых враг мог быть честно побежден.

Мистрис Баннистер, о которой говорил мистер Вэн, была его старшая дочь, которая была очень-очень к нему неблагодарна, но его словам, и теперь, на старости лет, давала ему такое маленькое содержание, что он мог занимать только антресоли над лавкой мясника и обедать ежедневно в дешевых ресторанах Палэ-Ройял.

Мистер Вэн привык жаловаться на недостаток привязанности свой дочери в весьма горьких выражениях, пересыпанных цитатами из «Короля Лира». Право, мне кажется, он считал себя обиженным наравне с этим оскорбленным британским монархом и отцом, не зная одного довольно важного обстоятельства, что между тем, как сумасбродство Лира состояло в том, что он слишком щедро разделил свое состояние между недостойными дочерьми, мистер Вэн истратил то наследство, которое его дети получили от своей матери.

Мистрис Баннистер, побуждаемая своим мужем, протестовала, за несколько лет перед этим, против разных сумасбродных и расточительных поступков своего отца, которыми он растратил состояние, долженствовавшее принадлежать им. Она отказалась давать своему отцу, более того, жалкого состояния, о котором было упомянуто выше, хотя, гак как она теперь была богатая вдова и, следовательно, властна располагать своими поступками, она могла бы сделать более.