Партлоу попросил официантку передать Олли, что он остановился у Невинсов, и поэтому ужин следует записать на его счет в пансионате. Затем, оставив ей чаевые на столе возле небольшой лужицы пролитого чая, он надел шляпу, поправил галстук и встал. Уже направившись к выходу, он вдруг ощутил, как по полу под его ногами проходит дрожь, а следом услышал вой железнодорожного пневматического гудка, который заставил оконные стекла в рамах содрогнуться. Выйдя через распашные двери, Партлоу увидел грузовой поезд, громыхавший прямо через город с терзающим слух бряцаньем, клацаньем, звонками, свистами, шипением и металлическим скрежетом. Проезжая прямо мимо кафе, эта махина поднимала вокруг себя вихри пыли и песка, разносящиеся по всей улице. Несколько собак преследовали паровоз, скаля зубы и яростно гавкая, но их лай нещадно поглощала какофония поезда.

Попав в поток воздуха от поезда, Джон Партлоу смахнул несколько соринок, осевших на его лацканах, и направился в сторону Элкс-Лодж.

Войдя в здание из красновато-коричневого песчаника на Четвертой улице, мужчина был буквально сражен внешностью светловолосой женщины, сидевшей за столом рядом с дверью в аудиторию. Она продавала билеты и складывала деньги в ящик для сигар. Рядом с ней на белой ткани, которой был задрапирован стол, лежало несколько брошюр «Правды жизни» Ханикатта. Перед ней выстроилась очередь из пяти человек различного телосложения, внешности и возраста для того, чтобы отдать свои с таким трудом заработанные монеты ради небольшой пикантной лекции. Что по-настоящему поразило Джона Партлоу в представшей перед ним картине, так это то, что женщина была одета в белый больничный халат. Длиной до пят, с длинным рукавом и застегнутый на все пуговицы до самого горла, он придавал ее образу налет скромности, что явно не соответствовало большому количеству плотного макияжа на ее лице и малиновой помаде на ее губах. На самом деле, казалось, что на ней была некая кукольная маска, которая скрывала абсолютно все эмоции, и это всерьез заинтриговало Джона Партлоу, потому что сама идея скрыть свою истинную личность — или истинное лицо — никогда не была чужда ему самому. Он занял очередь за местными жителями. Они переговаривались и смеялись слишком громко и держались с нервным предвкушением, ожидая прохладного взгляда женщины, как если бы она была из далекого и более искушенного мира — впрочем, именно таковой она и была. Когда подошла очередь Джона Партлоу, первым делом он заглянул в ящик для сигар, чтобы посмотреть, как обстоят дела у выступающих сегодня вечером, и, по его быстрой оценке, они продали от двадцати пяти до тридцати билетов.

— И мне, и мне, — сказал он, встретившись взглядом с женщиной.

Глаза цвета шампанского, — подумал он.

Внезапно ему показалось, что он и впрямь выпил бокал шампанского или даже несколько — достаточную дозу для того, чтобы закружилась голова. Женщина изучила его взглядом своих удивительных миндалевидных глаз сверху донизу, и на лице ее не отразилось никаких эмоций. Это еще больше привлекло Джона Партлоу, и он принялся почти с нескрываемым интересом изучать ее. У нее был курносый нос, широкий рот и, на его вкус, слишком высокий лоб, а подбородок — чересчур широкий. Назвать ее неописуемой красавицей было нельзя, но присутствовало в ее внешности что-то весьма — может, даже чересчур — привлекательное для Джона Партлоу. Эта женщина являла собой почти дикое, необузданное сочетание нежности и грубости. Загадка, которая манила к себе и пугала. И если внешность ее и впрямь навевала мысли о легком, поигрывающем кокетливыми пузырьками шампанском, то внутри эта женщина была горяча, как самогон! И это только на первый взгляд! Джон Партлоу был уверен, что свое истинное «я» незнакомка скрывает едва ли не тщательнее, чем он сам.

Обратившись к другим деталям ее внешности, Партлоу заметил, что у корней ее волос проступает натуральный темно-каштановый оттенок — стало быть, она окрасила волосы в блонд. Спереди выбеленные пряди были закручены в массивные тяжелые локоны, а на затылке были надежно закреплены черно-красными лакированными гребнями. Партлоу вдохнул аромат ее духов, которые пахли для него соблазнительным сладким мускусом и напоминали запах опаленных роз.

Никто из них не произнес ни слова в течение нескольких секунд. Наконец, он криво усмехнулся и сказал:

— На что ты смотришь?

— Слишком много хочешь знать, — ответила незнакомка безо всякого выражения. У нее был южный акцент, но звучал он вполне интеллигентно и, скорее, принадлежал владелице плантации, а не какой-нибудь захолустной Берте. Глаза ее чуть сузились, когда она увидела застежку для галстука в виде сложенных в молитве ладоней, белую рубашку плиссе и пиджак цвета ванильного крема. — А для кого ты так дорого разоделся?

— Для тебя, — ответил он, восстанавливая равновесие на этом скользком танцполе. — В самом деле, не слушать же мне лекцию о «правде жизни», будучи одетым, как бродяга. А тебе, что, не нравится?

Он применил к ней все свое обаяние, но на ее лице не дрогнул ни один мускул.

— Бродяга ты или нет — ты попадешь внутрь только за четвертак, как все, — она постучала по краю коробки для сигар указательным пальцем, полированный ноготь блеснул кроваво-красным.

Партлоу кивнул.

— Я из Шривпорта, остановился у Невинсов.

— Тебе повезло, — безразлично заметила женщина. — Но, где бы ты ни остановился, вход для всех платный, Золотко, — ее взгляд оторвался от него, потому что еще двое мужчин — по виду фермеры, разодетые в свои лучшие комбинезоны — только что вошли в Элкс-Лодж.

Она поторопила его:

— Выбирай: или входи, или уходи.

Внутри Джона Партлоу начала подниматься ярость. Он не привык к тому, чтобы его подгоняли — особенно какая-то там крашенная в блондинку тридцатилетняя домохозяйка, считающая себя неуязвимой. В другой раз он, скорее всего, пожал бы плечами, развернулся на каблуках и ушел, но это выступление заинтересовало его с профессиональной точки зрения. Он уронил четвертак в коробку и взял билет, который протянула эта наглая особа, после чего вошел в аудиторию и оставил ее сдержанно улыбаться деревенщинам.

Это был небольшой зал, рассчитанный примерно на пятьдесят человек. Места напоминали деревянные церковные скамьи, и все были обращены к сцене, ныне закрытой винно-красным занавесом. Стеклянные лампы на потолке освещали помещение слегка желтоватым светом. Прямо над сценой на стене висела чугунная голова огромного рогатого лося, почерневшая от времени. Завитки сигаретного дыма уже поднимались к крыше, их восхождение незначительно нарушал лишь один вентилятор, тщетно пытавшийся разогнать воздух. Джон Партлоу отметил, что фактически он был двадцать седьмым участником этого собрания униформ, галстуков-бабочек и табакерок — и это с учетом двух фермеров, которые зашли следом за ним. Получается семь долларов и двадцать пять центов, что было довольно-таки жалким уловом для любой аферы.

Партлоу подумал, что здесь скрыто нечто большее, чем может показаться на первый взгляд. Он сел на левую сторону зала, где было всего четыре человека, снял шляпу, положил ее рядом с собой на скамью и стал ждать начала шоу.

Вошло еще пять человек, доведя аудиторию до тридцати четырех зрителей. Примерно через пятнадцать минут после того, как Джон Партлоу занял свое место, блондинка-ассистентка в белом халате прошла по проходу, не глядя по сторонам, плавно и соблазнительно покачивая пышными бедрами. Она зашла в дверь с правой стороны от сцены, и зрителям снова пришлось сидеть и ждать. В это время сигареты догорели, табак был сплюнут в жестяные банки или вдохнут из табакерок, а у одного из пожилых мужчин начался сильный кашель, который звучал так, как будто его легкие были до отказа забиты пылью Луизианы.

Занавес, наконец, поднялся — тихо, без фанфар. Несколько человек захлопали в предвкушении, и Джон Партлоу, взглянув на ухмыляющиеся лица, пожелал, чтобы все они сдохли.

Блондинка стояла в центре сцены за трибуной. Вокруг нее клубился сигаретный дым. Справа от нее стоял стол с картонной коробкой, а слева — небольшая доска на колесах. И, ей-богу, в руках она держала указку, наподобие тех, которыми обычно пользовались учителя начальной школы, чтобы показывать тупоголовым ученикам, что дважды два — четыре, а слово «молоко» пишется с буквой «О». Надо думать, этот атрибут возбудил у многих присутствующих вполне явные грязные фантазии, но Джона Партлоу привлекло нечто иное: по тому, как эта женщина держала себя на сцене и каким взглядом окидывала аудиторию, слегка изогнув верхнюю губу, он понял, что вместо указки она пожелала бы держать в руках кнут.