Они скопляются сотнями и тысячами на железнодорожных станциях и речных пристанях, чтобы переселиться туда, где они смогут работать, есть и пить.

Одни оседают в городах или на плантациях и остаются здесь навсегда. Другие, более беспокойные, все бродят и бродят по дорогам, перебиваются случайной работой, страшно тоскуют по родному краю, пусть суровому и пустынному, и рано или поздно возвращаются туда, как только до них доходят слухи о дожде.

Этот дикий край — удивительная фантастическая страна; она то задыхается от засухи, то бурно расцветает, захваченная бешеным ритмом нечеловеческих страстей. Это страна фанатиков и мечтателей, где воздушные замки выступают в редком сочетании с самой грубой и жестокой действительностью. Уже несколько столетий сюда уходят жители перенаселенного побережья — эти вечные бродяги и искатели приключений.

Эти фанатики невольно оказались пионерами освоения дикого пустынного края. Проложенные ими тропки стали дорогами, а временные лагеря — городами и селениями. Здесь есть районы, где они вырубали лестницы в горах, на обрывах строили города, а горные вершины увенчивали часовнями и храмами, белеющими на фоне облаков.

Рисунки Г. Филипповского

Это было несколько лет назад, когда я работал над фильмом о горном Алтае. В те дни мой киноаппарат не знал отдыха. Он снимал смелых охотников, идущих на медведя, заботливых пастухов, спасающих ягнят и овец от волков, трудолюбивых доярок, которые ухаживают за полудикими сарлычками... О сегодняшних делах Алтая можно было рассказывать без конца.

Но меня в то же время занимала еще одна тема: мне хотелось показать, что некоторые охотничьи и животноводческие навыки алтайцев имеют тысячелетнюю историю.

Я знал о рисунках, оставленных первобытным человеком в пещерах Западной Европы, в ущельях Средней Азии. А что, если я найду такие, рисунки и на Алтае? Это, пожалуй, будет самый лучший способ воспроизвести на экране далекое прошлое народа.

Однако научных трудов по географии и истории края у меня не было под рукой, а в музее сведений о рисунках я почти не нашел. Тогда я стал расспрашивать всех, с кем приходилось встречаться: шоферов, милиционеров, журналистов, учителей, врачей, пастухов, охотников.

И, вот, наконец, я напал на след-Селение Дьячы-Дьёл, куда мы — я и мой помощник Петя — добрались по гладкой ленточке Чуйского тракта, лежит в глубине горной страны. Вдоль длинной улицы селения стоят домики самые обычные — с окнами, дверьми и печными трубами, а сзади них, во дворах, приютились аилы — шалаши из шестов, крытые корой, с дымовыми отверстиями наверху; аилы — любимые жилища стариков, которые так и не привыкли к домам.

Улицу замыкает светлое здание школы. Молодой учитель гостеприимно предложил поселиться в его домике и обещал помочь в розысках Бичиг-Ту — «писаной скалы» («бичиг» — по-алтайски рисунок, «ту» — скала), о которой я узнал от одного врача, алтайца по происхождению.

На следующее утро, когда мы в сопровождении шумных школьников тронулись в путь, резко переменилась погода. Лето на несколько часов превратилось в зиму, закружились в воздухе снежинки. Это обычное явление в горах — закурилась какая-нибудь покрытая вечным снегом вершина. Я не знал, что скоро буду безмерно рад этому снегу, а пока с завистью поглядывал на теплые шапки ребят, сшитые из полосок рыжего меха и черных лапок лисиц. С шапок свисали цветные шнурки с кисточками на конце. Они весело болтались на ходу.

Сразу же за поселком начался урок истории. Мы увидели камни, установленные правильными кругами, грубо обтесанные, замшелые, вросшие в землю.

— Это могилы древних алтайцев, — объяснял учитель. — Из маленьких камней сложены могилы бедных охотников и чабанов, из больших — богатых ханов.

Тропа, извивавшаяся между, могилами, свернула к горе и стала подниматься к седловине. На перевале — сравнительно ровной площадке, — рядом с тропой, которая опоясывала гору, как подпруга коня, лежала широкая плита. Над ней уже копошились, смеялись и спорили ребята.

— Бичиг-Ту...

— Это марал!.. Сарлык!.. Бун!..

— Нет, это архар!

Я подошел ближе и увидел изображения животных и людей, нарисованные... снегом. Снежинки продолжали падать, ветер сметал их с камня, но не мог сдуть рисунков. Что за чудо? В чем здесь секрет? Я стер ладонью изображение марала и понял замысел древнего художника. Рисунки, выдолбленные на плите, были невидимы до тех пор, пока незаметные глазу вмятины не заполнялись каким-нибудь материалом, отличающимся по цвету от серого камня. Как выяснилось впоследствии, этим рисункам было почти 2 500 лет.

Художник точно передал внешний облик животных — поэтому ребята, которые не раз видели маралов и архаров в горах, а сарлыка — у себя дома, сразу их назвали. Они спорили только о гигантском архаре, которого не могли знать, так как он давно вымер...

Животные — их позы полны напряжения — нарисованы, пожалуй, реалистичнее, чем люди. В человеке художника интересовало не то, как он выглядит, а где он находится по отношению к животным и что делает, чтобы подстрелить их. Поэтому люди изображены довольно условно, но в движении.

Художник не забыл показать и место, где происходит действие. Каменный уступ пересекает картину сверху донизу. Благодаря этому рисунок сразу приобретает драматическое содержание: человек гонит животных с горы в пропасть, на дне которой их поджидает стрелок.

Зачем же эта выразительная, умная композиция, волшебно появляющаяся из ничего, была вырезана на плите, лежащей рядом с тропой?

Вопросы ребят так и сыпались на учителя и на меня. Я снимал, учитель объяснял:

— Вероятно, древние охотники приносили сюда часть своей добычи в жертву горным духам. Люди тогда верили, что горные духи помогают им на охоте. Жертвенной кровью заливали рисунки, и они делались видимыми, понятными. Бичиг-Ту был своеобразным учебником, передающим опыт и знания старых охотников молодым.

— Мой дедушка и сейчас верит в горных духов, — улыбнулась девочка Айзенок. — Он знает другую Бичиг-Ту, называет ее каменной книгой, но не хочет сказать, где она находится, — духов боится!

Ребята засмеялись. Они знали, что никаких духов не существует, только в воздухе весело кружились, как белые мушки, снежинки и рисовали на камне фигурки животных.

У старой кобылицы горбатая спина, но седло с нее не сползает. Старик, ухватив поводья левой рукой, вытянул вперед правую с прутиком и всю дорогу им помахивает. Это типичный жест пастуха и одновременно — доказательство бодрости всадника. Рядом с кобылицей бежит жеребенок, и Айзенок часто подгоняет своего смирного конька, чтобы погладить его. Если бы не она, эта шустрая алтаечка Айзенок, мне бы никогда не уговорить старика показать еще одну «писаную скалу».

Мы доехали до лесистой горы, ничем не отличающейся от соседних гор. Старик оставил нас внизу, а сам стал взбираться на гору. Его фигура долго мелькала между деревьями, наконец он вернулся и очень громко крикнул:

— Не нашел ничего! — и... улыбнулся Айзенок.

Я понял. Старик действовал на два фронта: он исполнил просьбу любимой внучки и в то же время обманул горного духа. Теперь старик остался внизу — дух должен видеть, что не он раскрыл тайну Бичиг-Ту, — а мы поехали на гору. Найти «каменную книгу» было трудно, но помог заблудившийся жеребенок. Он убежал от матери, когда старик рассматривал Бичиг-Ту, а теперь вернулся на это место и жалобно ржал. Скала, свалившаяся, должно быть, в незапамятные времена с вершины горы, напоминала — в большом увеличении — костлявую, с выступающими позвонками спину стариковской кобылы. Между слоями из сравнительно мягкого материала торчали стоймя твердые плиты. «Наверное, древний художник рисовал на гладкой поверхности этих плит»,— подумал я. Но нет, там никаких изображений не было.