Хозяин угощает приятелей крепким чаем, уликтой — сушеным протертым мясом лося, приправленным медвежьим салом. Голубичное сало, самое ароматное и нежное. Монахов сам стрелял зверя, и чудесным, редким оказался зверь — любителем голубики. Кедровый и муравьиный медведи — те хуже, знаток это понимает.

— Хорошая уликта, — хвалит хозяина Миша.— Очень хорошая. Мы эту уликту с собой в дорогу возьмем. Она что консервы.

— Отчего не взять? — соглашается Леонид.

Он, как и его друг, избегает разговоров о нелегком путешествии в тайгу. Что толку в обсуждениях? Надо пройти — и все тут.

Но Валя Березина живет в Наканно без году неделю, она не знает местных обычаев и традиций, сдержанность собеседников ей непонятна, кроме того, ее слишком тревожит мысль о дальней дороге, безлюдной тайге.

— Хоть бы вертолет прилетел... — говорит она, конфузясь. — Я ведь на оленях никогда не ездила.

— Ты оленя не бойся, — успокаивает учитель. — Олень смирный. Аптечку-то собрала?

— Собрала.

— Ничего, дед у меня крепкий, — говорит заведующий красным чумом. — Правильный старик.

Где-то далеко за Тунгуской возникает неясный гул. Он усиливается, и стекла окон отвечают ему дребезжащим отзвуком. Все трое — и хозяин и гости — не раз летали на «Яках» и «Антонах», но этот стрекочущий,— громкий и назойливый звук не похож на гудение их моторов. Путугир бросается к окну. Тень огромной машины проносится по улице.

— Вертолет! — кричит Михаил. — Бегом на поле!

Бахарев увидел у вертолета восторженную, галдящую толпу ребятишек. Воспитанники северного интерната глядели на механика десятками пар черных любопытных глаз.

— Вот тебе помощники, — крикнул сверху, из кабины, Касьяненко. — Будут бензин носить.

Оставив второго пилота и механика у машины, Касьяненко отправился на метеостанцию. Заведующую станцией Фаркову командир застал на площадке, у флюгерной мачты.

Флюгарка, жестяная доска, была сдвинута ветром к цифре «пять». Пять баллов.

— Вон Дага, — Фаркова указала на дальнюю сопку, торчащую из тайги, словно нос тонущего корабля. — Уже в дымке. Тут телеграмма для вас из Ербогачена была. Теплый фронт подходит.

Касьяненко огляделся. Низкие облака плыли над поселком. Тусклое солнце освещало дощатые крыши; ветер срывал дымки из труб и нес их за Тунгуску, рассеивая в воздухе. Теплом, уютом веяло от этих крыш и труб. Остаться?

Его никто не осудит, если он решит отложить полет. Погода ухудшалась, светлого времени оставалось мало, а ночная посадка здесь невозможна. Скажут, он правильно решил. Летчики оценят его рассудительность. Но никогда они не пожмут его руку с такой сердечностью, радушием, как раньше, когда они приветствовали своего «Касьяныча», возвращавшегося из очередной командировки в таежные тылы.

Оставшись, он не нарушил бы ни инструкций, ни предписаний, советующих быть расчетливым и осторожным, но он нарушил бы неписаный и святой закон взаимопомощи. Во имя этого закона утлые суда, получив сигнал «SOS», в бурю и метель идут спасать погибающих, хотя никто не гарантирует им удачу и собственное спасение, во имя этого закона человек бросается в горящий дом, чтобы вынести из него больного...

Ясаков и Бахарев ждали его у вертолета. Механик вытирал ветошью залитые бензином руки. Лицо его блестело от пота.

Касьяненко оглядел любопытных, собравшихся у машины.

— Кто из вас знает, где больной охотник?

Рослый смуглый парень протиснулся сквозь толпу:

— Заведующий красным чумом Монахов.

— Мне бы кого постарше, — сказал командир.— Не прогулка.

— Это его дедушка, больной-то, — подсказали из толпы. — Василию Прокопьичу Ленька-то, однако, родной внук. Пускай старается для деда, товарищ летчик.

— Ладно, залезай, парень, — сказал Касьяненко.

Леонид лег на пол и приник глазами к плексигласовому окну в люльке, выступающей в днище вертолета. Он видел траву, желтую, уже прибитую морозами, потом трава стала уходить от него, и вот это уже не трава, а березки, растущие у посадочной площадки, и через несколько секунд все Наканно поместилось в окне.

Лес качнулся, встал косым гребнем — вертолет, поворачивая, ложился на курс, и внизу поплыли сопки, озера, болота; упавшие, разбросанные, как спички, березки; какие-то реки с замысловатыми мегами (Мег — речной мыс (местное).) . Исчезли знакомые приметы — за ломанные деревья, расщепленные стволы сосен, зеленоватые, причудливые, неповторимые в своем облике нагромождения камней на берегах рек. Монахов не узнавал исхоженной им тайги. Под ним была тайга мертвая, лишенная звуков, запахов, лишенная движения, лишенная ощутимого на земле тока жизни — он не понимал ее, он глядел на нее с удивлением. Ему никогда не приходилось, как геологам или летчикам, изучать землю по карте, и теперь ее обобщенное, точно нарисованное по масштабу изображение никак не совмещалось с его представлением о тропинках, деревьях, сопках, ручьях, из которых и слагалась тайга.

Леонид похолодел от ужаса, думая о предстоящем разговоре с летчиками, когда они станут спрашивать его, где следует приземлиться. Один раз мелькнуло перед ним озеро, показавшееся знакомым. Голубую поверхность разрезали две чуть заметные, сходившиеся под углом линии — вероятно, ондатра плыла; точно, на том озере, которое он знал, были ондатры... Да ведь многие озера здесь были богаты ондатрами!

Если бы они шли по земле, он смог бы привести летчиков точно к тому месту, где лежал его дед, но сейчас он был совершенно растерян, он даже не знал, движутся ли они на север, к Чиркуо, на запад, к Илимпее, или на юг, к Кочеме.

...Бахарев спустился из пилотской кабины, тронул за плечо, прокричал, приникнув к самому уху:

— Верховья Чиркуо. Узнаешь?

Вертолет болтало. Потоки воздуха, спотыкаясь на сопках, то подбрасывали машину вверх, то, стекая в долины, старались прижать ее к земле.

VI

Вечер. Тайга. Ербогачен. Киренск

К вечеру Василию Прокопьичу показалось, что он чувствует себя лучше. Он смог чуть-чуть привстать, опершись на правую руку. Голод почему-то не беспокоил его, вот только сердце...

Брезент, светившийся изнутри бледным желтым светом, поблек — лиственницы уже заслонили чум от солнца. Старик страшился приближающейся ночи, чуял: она может стать для него последней.

Серый, лежавший клубком у входа в чум, вдруг вскочил и заворчал. Должно быть, сохатый побрел к реке пить. Через минуту и старик услышал неясный гул. Он шел сверху, с неба, и старик понял, что это самолет.

Он сделал попытку привстать, но не смог. Серый лаял на небо — заливисто, звонко, как лают собаки, когда хотят привлечь внимание человека. Шум усилился, и тут старик со страхом подумал о том, что неопытный летчик примет поросшее травой болото за ровное поле и попробует сесть, и тогда...

Шум винта стал удаляться. «Нет, хороший летчик», — решил старик. Ему как-то не пришло в голову, что летчик попросту мог не заметить оленей и чума; он всегда считал, что сверху в тайге можно различить каждое дерево, каждый кустик — ведь чем выше, тем лучше видно.

Измученный вконец пробирался Афанасий Прокопьев из Наканно к реке Чиркуо, туда, где он оставил свои сети, и лодку, и выловленную рыбу, которую не успел засолить. Рыбак сквозь тонкий, просвечивающий березничек увидел стальную стрекозу. Противоборствуя ветру, как-то боком пролетела она под облаками, и долго еще Афанасий слышал треск мотора, махал вслед ушанкой. Значит, дошла телеграмма, летят за Василием Прокопьичем — хорошо это, однако.

Ербогаченский «Як» заходил на посадку... Через десять минут Саша Хивинцев поднимался в мезонинчик, с легкой руки начальника порта получивший название «радиорубки».

— Прошелся по кольцу, — доложил пилот Прошутинскому. — Все в порядке. Что Касьяненко?

— Не слыхать, — ответил Прошутинский.

— Слушай, Женя, пошли меня завтра в Наканно. Посмотрю, как и что.